Сомерсет Моэм
ВТОРОЕ ИЮЛЯ ЧЕТВЕРТОГО ГОДА
[Перевод с английского Бориса ШТЕРНА]
(Из романа "Эфиоп",
кн.2, ч.8, гл. 8, 10, 12, 15, 17)
Несколько авторских слов
по поводу эссе Сомерсета Моэма
"Второе июля четвертого года"
Если ты знаешь, что делаешь, работая
в субботу, будь благословен; но если
не знаешь - ты проклят, как
преступающий закон.
И.Христос
Апокриф
И наконец, настоящей сенсацией оказалась находка в архивах КГБ
компрометирующих материалов на Антона Павловича Чехова - эти документы
были даже выделены в отдельное "Дело Чехова".
...
Это эссе С. Моэма на английском языке с примечанием "для англичан,
изучающих русский язык и литературу" и с подстрочным русским переводом
было найдено в архивах КГБ в том же несгораемом сейфе с "Делом"
Акимушкина-Нуразбекова. Оно было приобщено к "Делу", потому что С. Моэм
внес в биографию Чехова необходимые дополнения в свете ранее не известных
и абсолютно неожиданных документов из Фонда Чехова в Лондоне, которые
имеют прямое отношение к "Делу". Подстрочник был выполнен штатным
переводчиком КГБ вполне добросовестно, автор "Эфиопа" лишь сократил его и
литературно обработал. Цитаты из книги С. Моэма в дальнейшем не
оговариваются, примечания переводчика (для высших чинов КГБ, иногда
излишне простоватые и подробные, но всегда уважительные к Чехову) даются
петитом в квадратных скобках [...].
Гонорар - Сомерсету Моэму.
1
Сейчас еду в "Русскую мысль" просить
500 рублей.
А.Чехов
Эта биография Чехова, написанная С. Моэмом, является хроникой
блистательных чеховских побед - вопреки бедности, обременительным
обязанностям, мрачной среде и слабому здоровью. Антон был третьим сыном в
семье. Его отец, Павел Егорович, человек необразованный и глупый, был
жесток и глубоко религиозен. [Необъективная оценка Моэма, другие биографы
не столь категоричны.] Чехов вспоминал, что в пятилетнем возрасте отец
приступил к его обучению - сек, бил, драл за уши. Ребенок просыпался с
мыслью: будут ли его и сегодня бить? Игры и забавы запрещались. Полагалось
ходить в церковь два раза в день, дома читать псалмы.
С восьми лет Антон служил в отцовской лавке с вывеской: "ЧАЙ, САХАРЪ,
КОФЕ, МЫЛО, КОЛБАСА И ДРУГИЕ КОЛОНИАЛЬНЫЕ ТОВАРЫ". Под этим названием
лавка и вошла в русскую литературу в одном из его рассказов. Она
открывалась в пять утра, даже зимой. Антон работал мальчиком на побегушках
в холодной лавке, здоровье его страдало.
Когда он поступил в гимназию, заниматься приходилось только до обеда,
а потом до позднего вечера он опять сидел в лавке. Неудивительно, что в
младших классах Антон дважды оставался па второй год. Одноклассникам он не
очень запомнился. Так о нем и писали: никакими особенными способностями не
отличался. По-русски это называется "ни то, ни се".
Когда Антону исполнилось шестнадцать лет, его отец обанкротился и,
опасаясь долговой тюрьмы, бежал в Москву, где два старших сына, Александр
и Николай, уже учились в университете. Антона оставили одного в Таганроге
- кончать гимназию. Он вздохнул свободдно и "вдруг" обнаружил такое
прилежание по всем предметам, что стал получать пятерки по ненавистному
ему греческому языку и даже давать уроки отстающим ученикам, чтобы
содержать себя. "Разница между временем, когда меня драли, и временем,
когда перестали драть, была страшная".
Через три года, получив аттестат зрелости и ежемесячную стипендию в
25 рублей, Антон перебирается к родителям в Москву и поступает на
медицинский факультет. В то время Чехов - долговязый юноша чуть ли не двух
метров ростом, у него круглое лицо, светло-каштановые волосы, карие глаза
и твердо очерченные губы. Неприятным сюрпризом для Антона явилось то, что
он, оказывается, говорил на "суржике" [южнорусский диалект с сильным
влиянием мягкого украинского языка. - Разъяснения Моэма для английского
читателя]: "стуло", "ложить", "Пхнуть", "Таханрох"; а в прошении о
зачислении в университет слово "медицинский" написал через "ы" -
"медицЫнский". [Англичанам сразу следует запомнить, что слова "лoжить" в
русском языке не существует. Только "класть".] Семья Чеховых жила в
трущобном квартале, где располагались публичные дома (что-то вроде нашего
лондонского Ист-Энда). Отец нигде не работал - не мог устроиться, старшие
братья учились, перебивались случайными заработками и любили покутить в
дешевых кабаках. Антону пришлось взвалить на себя обязанности главы семьи.
Он привел двух знакомых студентов - они стали жить и кормиться у его
родителей. Вскоре переехали на другую квартиру, попросторней, но на той же
грязной улице. Отец наконец-то устроился приказчиком на складе, обязан был
там ночевать и приходил домой только по воскресеньям, так что на какое-то
время семья избавилась от этого деспотичного человека, с которым так
трудно было жить.
Антон любил рассказывать смешные истории, слушатели покатывались со
смеху. Он слышал, что журналы неплохо платят, написал рассказ "Письмо к
ученому соседу" и отослал в журнал "Стрекоза". Однажды купил очередной
номер и увидел рассказ напечатанным. Гонорар составил 7 рублей 45 копеек.
Неплохо. Чехов стал слать в "Стрекозу" по рассказу в неделю, некоторые
принимались, но другие возвращались с комментариями, вроде: "Не начав
писать, уже исписались".
Литературные нравы в те времена были не лучше современных. Чехов не
очень-то обижался, а отвергнутые рассказы пристраивал в московские газеты,
хотя там платили еще меньше - авторы должны были дожидаться, пока
мальчишки-газетчики принесут с улицы копеечную выручку.
Первым, кто хоть как-то помог Чехову войти в литературу, был издатель
с легкомысленной фамилией Лейкин. Он и сам писал юморески, написал их
тысячи, ни одна не осталась в литературе. Через много лет Лейкин,
накачиваясь водкой в литературных салонах, бил себя в грудь и гордо
кричал: "Это Я сделал Чехова!" Над ним посмеивались, но понимали, что в
чем-то старик прав. В ранних рассказах Чехова чувствовался "свежак", как
говорил Лейкин. Он подрядил Чехова поставлять в свой журнал "Осколки"
еженедельно по рассказу в сто строк и строго следил, чтобы не было ни
одной лишней строки. Получилась полезная школа для молодого писателя,
потому что волей-неволей приходилось вкладывать необходимое содержание в
небольшой объем. "Краткость - сестра таланта", - говорил Лейкин, хотя эта
фраза по традиции приписывается Чехову.
"Осколки" были юмористическим журналом; но когда Чехов присылал
что-то мало-мальски серьезное, Лейкин всетаки публиковал их. На чеховские
рассказы обратили внимание, однако навязанные рамки размеров и жанра
начали его тяготить, и тогда Лейкин, человек, по-видимому, добрый и
разумный, устроил Чехову договор с "Петербургской газетой" - туда он
должен был каждую неделю писать рассказы более длинные и серьезные. За три
года Чехов написал 300 рассказов! Писать он мог только по вечерам, после
целого дня учебы и работы в больнице. Семья переехала в квартиру получше,
но как писал Чехов Лейкину:
"Я зарабатываю неплохо, нет ни гроша, ни угла, где бы я мог работать.
С замиранием сердца жду, когда получу из Питера рублей шестьдесят. В
соседней комнате кричит детеныш приехавшего погостить родича, в другой
комнате отец читает матери Библию, кто-то завел музыкальную шкатулку.
Постель моя занята приехавшим родичем, который то и дело подходит ко мне и
заводит разговоры то о медицине, то о литературе. А как же, в медицине и в
литературе рее разбираются! Ревет детеныш! Даю слово никогда не иметь
детей. Новорожденного же надо воспитывать так: обмыть, накормить и
выпороть, приговаривая: "Не пиши, не пиши, не пиши!"
У Чехова открылось кровохарканье. В семье был туберкулез, и Антон не
мог не знать этих симптомов, но не соглашался показываться специалисту -
такая мнительность для будущего врача непростительна. Чтобы успокоить
мать, он заявил, что кровотечение вызвано лопнувшим сосудом в горле и не
связано с чахоткой. В конце того же года он сдал экзамены и стал врачом.
Он наскреб немного денег и отправился в Петербург, куда его давно и
настоятельно приглашал владелец "Петербургской газеты" богатый издатель
Суворин, но Чехов в шутку отговаривался, что у него нет новых брюк. В
каждой шутке есть доля правды, а в этой ее было сто процентов - Антон
всегда донашивал брюки старших братьев.
Чехов не придавал особого значения своим рассказам - по его словам,
больше одного дня на рассказ никогда не тратил, - однажды на спор "на
бутылку", сидя на подоконнике, потому что негде было сидеть, написал за
полчаса рассказ о пепельнице. Но в Петербурге Чехов, к удивлению своему,
обнаружил, что он - знаменитость. Казалось, его рассказы были так
несерьезны, однако тонкие ценители разглядели в них живость и
оригинальность. Чехову был оказан радушный прием, к нему отнеслись как к
одному из талантливейших писателей современности. Издатели приглашали его
сотрудничать и предлагали гонорары гораздо выше тех, что он получал до сих
пор. Современники описывают следующий случай в редакции Суворина:
"Познакомив Чехова с сотрудниками своего издательства, Суворин сказал
им: "То, что пришлет нам этот молодой человек, немедленно ставить в номер,
не редактируя!" - "И не читая", - добавил Чехов и, выйдя из бухгалтерии,
отправился в хороший магазин и впервые купил себе новые брюки".
Один старый и уважаемый русский писатель [Дмитрий Григорович] написал
Чехову восторженное письмо, призвал уважать собственный талант, оставить
легкомысленные рассказы и взяться за серьезные произведения. Тот же
писатель попросил тогдашних острых на язык журналистов "не обижать
Чехова", на что услышал в ответ: "Да кто же Чехова обижает, дура?" [В
русском языке женское "дура" по отношению к мужчине звучит не
оскорбительно, а ласково-покровительственно.] На Чехова все это произвело
сильное впечатление, но становиться профессиональным писателем он не
решался. Он говорил, что медицина - его законная жена, а литература -
любовница. Фраза "Лучший врач среди писателей, лучший писатель среди
врачей" - это о нем. Но о том, чтобы обзавестись выгодной врачебной
практикой, особенно не заботился.
Многочисленные знакомые присылали ему своих знакомых-пациентов, но
Чехову "неудобно" было брать с них деньги, и ему редко платили за визиты.
Так он и жил - обаятельный молодой человек с заразительным смехом. Он
всегда был дорогим гостем в богемном кругу своих приятелей. Он много пил -
точнее, он любил выпить, - еще точнее, он умел пить, но никогда не
употреблял лишнего. Женщины к нему льнули, у него было несколько романов,
но Чехов не хотел жениться, боялся изменить сложившуюся жизнь [однажды,
говорят, удрал чуть ли не из-под венца], и на этом основании
недоброжелатели распускали слухи о какой-то будто бы его неполноценности.
Чтобы покончить с деликатной темой чеховских "любовей", откроем известные
всей тогдашней Москве тайны: в разное время у него гостили певица Эберле,
художница Дроздова, писательница Авилова, артистка Щепкина, бывшая невеста
Эфрос и, конечно, Лидия Мизинова - к судьбе этой женщины мы еще вернемся.
[Известны и другие чеховские подруги, некоторые из этих дам были замужем.]
Свидетельства современников о внешности Чехова удивляют, воспринимаются
как не вполне достоверные. Все кажется, что Чехов - это невысокий хрупкий
человек, со слабой грудью, с негромким, хрипловатым от тяжелой легочной
болезни голосом. Но вот художник Коровин вспоминал: "Он был красавец.
Высокая фигура, открытое лицо, широкая грудь внушали особенное к нему
доверие. У него был низкий бас с густым металлом; дикция настоящая
русская, с оттенком чисто великорусского наречия; интонации гибкие, даже
переливающиеся в какой-то легкий распев, однако без малейшей
сентиментальности и, уж конечно, без тени искусственности".
"Таханрох" изложить пинжак на стуло" остались в прошлом. Один
чеховский биограф очень верно заметил, что люди, жившие рядом с Чеховым,
словно бы не в силах были увидеть его во весь рост. Когда вчитываешься в
мемуары, возникает впечатление, что Антонов Чеховых было много, каждый
писал о каком-то своем Антоне Чехове. Даже внешне Чехова воспринимали
по-разному: "мнительность, тихий голос" и "бас с густым металлом" как-то
не вяжутся. Для одних он был стеснительным, болезненным интеллигентом в
пенсне и в шляпе, для других - веселым, "своим парнем", для третьих,
завистников, - подзаборным пьяницей, литературным халтурщиком, "певцом
сумерек". У меня [Моэма] тоже, наверно, получается какой-то свой Чехов.
Это очень важное наблюдение: АНТОНОВ ПАВЛОВИЧЕЙ ЧЕХОВЫХ БЫЛО МНОГО. Я еще
вернусь к этой теме.
Шло время, Чехов ездил в Петербург, путешествовал но России. Каждую
весну он вывозил свое семейство за город и жил там до глубокой осени. Как
только в окрестностях становилось известно, что Чехов - врач, его начинали
осаждать больные и, разумеется, при этом ничего не платили. Для заработка
он продолжал писать рассказы. Они пользовались все большим успехом и
оплачивались все лучше. Бывало, что в одном номере "Осколков" выходило
сразу несколько его рассказов, зарисовок, сценок, фельетонов, и чтобы не
создавалось впечатления, что журнал держится на одном авторе [а так оно и
было], приходилось брать псевдонимы. Вот далеко не полный список чеховских
подписей: Антоша, Аиче, Че, Чехонте, Брат моего брата, Врач без пациентов,
Вспыльчивый человек, Гайка № 5, Гайка № 0,006, Дон Антоиио, Дяденька,
Кисляев, Крапива, Лаэрт, Нте, Пурселепетанов, Рувер, Рувер и Ревур, Улисс,
Человек без селезенки, Хонте, Шампанский, Юный старец, ...въ, Зет, Архип
Индейкин, Василий Сволачев, Известный, Петухов, Смирнова и т. д.
Чехов опять переезжает на новую квартиру, теперь у него есть
отдельная комната, но, чтобы платить за все, он вынужден выпрашивать у
Лейкина авансы. Кровохарканье продолжается. Он понимает, что надо ехать в
Крым, куда в те годы ездили русские туберкулезники, как европейцы ездили
на Ривьеру, и мерли и там, и там, как мухи. В это время умер от
туберкулеза его брат Николай, талантливый художник. Для Чехова это - горе
и предостережение, но вместо того, чтобы подумать о своем здоровье, он,
получив Пушкинскую премию, высшую литературную награду России,
отправляется через всю Сибирь на каторжный остров Сахалин, бывший тогда
[впрочем, как и сейчас] для России чем-то вроде нашей Австралии. На вопрос
друзей: "зачем?!", Чехов отшучивался: "Хочется вычеркнуть из жизни год или
полтора". К этому решению, безусловно, привела сложная взаимосвязь разных
причин - смерть брата, несчастливая любовь к Лиде Мизиновой ("здоровье я
прозевал так же, как и вас") и, конечно, нормальная писательская
неудовлетворенность собой. Но никто его не понял. Суворин: "Нелепая затея.
Сахалин никому не нужен". Бурении написал глуповатую эпиграмму:
"Талантливый писатель Чехов, / На остров Сахалин уехав, / Бродя меж
скал, / Там вдохновения искал. / Простая басни сей мораль - / Для
вдохновения не нужно ездить вдаль".
Путешествие на Сахалин заняло 8 месяцев. Результатом поездки явилась
социологическая книга "Остров Сахалин", но ничего художественного на
сахалинском материале Чехов не написал.
[Моэм не обратил внимания на рассказ "Гусев", а современники не могли
знать, что "Островом Сахалином" началась в русской литературе "островная
тема", завершившаяся "Архипелагом ГУЛАГом" и развалом Советского Союза.]
После Сахалина его собственное здоровье оказалось в таком состоянии, что
провести зиму в Москве было самоубийственно. На одолженные деньги Чехов
покупает небольшое имение в деревне Мелихово и переезжает туда всем
семейством. У него подолгу живет снившийся брат Александр с семьей. В
деревню Чехов привез целую телегу лекарств, и его опять начинают осаждать
больные. Он лечит всех и не берет ничего в уплату. Крестьяне считают его
непрактичным человеком и то и дело пытаются "обдурить" [обмануть] -
подменяют кобылу на мерина той же масти, авось не заметит, темнят при
определении "межи" [земельных границ], но все постепенно улаживается.
2
Нет ничего тяжелее, как лечить
своих. Делаешь все, что нужно, а
каждую секунду кажется, что не то
делаешь.
А.Чехов
Однажды сестра застала Чехова за переписыванием рассказа Толстого и
спросила, что это он делает. Чехов ответил: "Правлю". У него возникла
вполне дельная мысль, что таким способом он проникнет в тайны письма
почитаемых им писателей и выработает собственную манеру. Кстати, Толстой
часто встречался с Чеховым и очень ценил его. Знакомство с Толстым
являлось большой честью, великого старца боялись и почитали, но Чехову не
пришлось искать встречи с ним, автор "Войны и мира", однажды зимним
вечером прогуливаясь по Москве в валенках и в зипуне [простая крестьянская
одежда] и разузнав, что в этом доме живет Чехов, Постучался к нему. В доме
происходила очередная артистическая вечеринка, пьянка-гулянка, дым
столбом. Двери случайно открыл сам хозяин, в подпитии, и онемел при виде
знакомой по фотографиям бороды и густых бровей. "Вы - Антон Чехов?" -
спросил Толстой. Чехов не мог произнести ни слова.
Сверху доносились женские визги и песни. "Ах, так у вас там
девочки?!" - потирая руки, воскликнул граф и, отодвинув хозяина, взбежал,
как молодой, на второй этаж. Вечеринка была свернута, все занялись
Толстым, а Чехов очень краснел и стеснялся.
"Хороший, милый человек, - говорил Толстой. - Когда я матерюсь, он
краснеет, словно барышня". Чехова называли подражателем Толстого. Лев
Николаевич сам с удовольствием отвечал на эти обвинения: "Вот в чем фокус:
Чехов начинает свой рассказ, будто цепляет свой вагон к моему паровозу,
идущему из Петербурга в Москву, едет зайцем до первой станции, и, когда
возмущенный кондуктор уже собирается его оштрафовать, Чехов пожимает
плечами, предъявляет билет, и изумленный кондуктор видит, что он,
кондуктор, вошел не в тот поезд, что поезд идет не в Москву, а в Таганрог,
и тянет его паровоз не толстовский, а чеховский".
Чехов писал просто, ясно и емко, он владел искусством двумя-тремя
словами дать представление, скажем, о летней ночи, когда надрываются в
кустах соловьи, или о холодном мерцании бескрайней степи, укутанной
зимними снегами.
"Море смеялось, - читаем мы в одном из писем Чехова [о рассказе его
молодого друга Алексея Пешкова]. - Вы, конечно, в восторге. А ведь это -
дешевка, лубок. Море не смеется, не плачет, оно шумит, плещется, сверкает.
Посмотрите у Толстого: солнце всходит, птички поют. Никто не рыдает и не
смеется. Это и есть самое главное - простота".
Так-то оно так, но ведь мы со дня творения персонифицируем природу, и
это настолько естественно, что нужно делать большие усилия, чтобы этого
избежать. Чехов и сам иногда пользовался такими выражениями: "...выглянула
звезда и робко заморгала своим одним глазом". По-моему [по Моэму], в этом
нет ничего плохого, наоборот, мне нравится. Своему брату Александру, тоже
писателю, но слабому, Чехов говорил, что не следует описывать чувства,
которые сам не испытывал.
Это уж слишком. Нужно ли самому совершить убийство для того, чтобы
убедительно описать чувства убийцы? Существует такая удобная вещь, как
воображение, хороший писатель умеет "влезть в шкуру" своего персонажа. Но
самое решительное требование Чехова - отбрасывать начала и концы. Близкие
говорили, что у него надо отнимать рукопись, прежде чем он возьмется ее
обкарнывать - иначе только и останется, что герои полюбили друг друга,
женились и были несчастливы.
Чехов пожал плечами и ответил: "Но ведь так оно и бывает в
действительности".
Врачебная практика сводила Чехова с крестьянами и рабочими, с
фабрикантами и купцами, с помещиками и чиновниками. С революционерами он в
те времена не знался, Моэм помнит только "Рассказ неизвестного человека",
где речь идет о народовольце, которому до чертиков "обрыдло" [надоело]
заниматься террором. Чехов умел придать тому, что описывал, удивительную
живость. Ему веришь безоговорочно, как правдивому свидетелю событий. Но
Чехов не просто излагал события, он отбирал, домысливал. Кто-то из
критиков удачно сказал о методе Чехова: "Неслучайный подбор случайностей".
В своей объективности стоя выше частных горестей и радостей, он все знал и
видел. Такая бесстрастность возмущала многих авторов, а некоторые
завидовали его славе - "никогда большим писателем не будет", "средний
писатель, временщик", "возвеличивание Чехова до Пушкина и Гоголя - низкий
обман публики". Но больнее всего Чехов переживал отношение к себе друзей и
знакомых. Он вырос в "обыкновенной" среде, был своим человеком, как все.
Когда близкие наконец-то начали догадываться, "кто он такой", многие не
поверили. Некоторые узнавали себя в чеховских персонажах и обижались.
Конечно, Чехов брал своих героев из жизни - где же их еще брать? - но это
узнавание было слишком буквальным. Его друг, художник Левитан, узнал себя
в неудачливом художнике в одном из рассказов и чуть не вызвал Чехова на
дуэль. Его воспринимали как домашнего врача, интересного собеседника,
публикатора смешных рассказов - это было попятно. Юморист, беллетрист -
да. Писатель? 'Кто, Чехов?! Не смешите! Человек, живущий по соседству,
покупающий хлеб в той же булочной, участвующий в совместных кутежах, - не
может быть писателем. Писатели - это Пушкин, Гоголь, Толстой или, на худой
конец, Боборыкин с его нескончаемыми романами, или даже Лейкип, живущий
где-то в Петербурге. Кто видел Пушкина или Гоголя? Кто знаком с
Боборыкиным? Писатель невидим, недоступен, а Антошка Чехов - какой же он
писатель?
"Таханрох" постоянно напоминал о себе. Чехов, все прекрасно понимал и
тяжело переносил глупые знаки внимания посторонних, зависть знакомых,
охлаждение друзей. Иногда даже становился похожим на своего знаменитого
Ионыча. Его изводили непрошеные визитеры. "Мне мешают! Только сяду за
письменный стол - лезут всякие рыла! У кого-то на именинах первый тост
подняли "за присутствующего среди нас классика русской литературы!". Я не
знал, куда деться от стыда". В ресторане какой-то купец узнал Чехова,
поперхнулся водкой и обрызгал свою даму. "Расстегай не дадут съесть
спокойно!" Беллетрист Ежов: "Чехову платят 40 копеек за строку! За что?!"
Критики обвиняли Чехова в равнодушии к общественным интересам: "От своей
беспринципности господин Чехов умрет пьяным под забором". Чехов, кажется,
обиделся, а фраза стала исторической. От писателей требовали, чтобы они
занимались социальными вопросами. Чехов же говорил: дело писателя -
показывать факты, а читатели пусть сами оценивают и решают, как тут быть;
от художника нельзя требовать рецептов разрешения социальных вопросов. Для
этого есть специалисты, пусть они и предсказывают судьбы капитализма.
Пусть каждый занимается своим делом. "ЛИТЕРАТУРА ЕСТЬ СПИСЫВАНИЕ ЛЮДЕЙ, А
НЕ ИДЕЙ" - эта фраза приписывается Чехову, хотя и не подтверждена
документально. При всем том невозможно, читая его рассказы, ие
чувствовать, что жестокость и бескультурье, о которых ои пишет, нищета
бедных и равнодушие богатых неизбежно приведут в конце концов к кровавой
революции.
Чехов прожил в Мелихове пять лет, на свои деньги построил для
крестьянских детей три школы. У него подолгу жил брат Александр, запойный
пьяница, приезжали знакомые, гостили по нескольку дней; Чехов жаловался,
что они мешают работать, но на самом деле уже не мог без всего этого жить.
"Русские писатели любят, чтобы им мешали писать", - шутил oн.
Несмотря на постоянно плохое самочувствие, он был бодр, дружелюбен, любил
проказы и шутки. Иногда уезжал "проветриться" в столицы, где не обходилось
без возлияний. Во время одной из таких поездок у Чехова открылось сильное
горловое кровотечение, и его поместили в клинику. Несколько дней он висел
между жизнью и смертью. До сих пор он не верил, что болен туберкулезом, но
врачи сообщили, что у него поражены верхушки обоих легких и, если он не
хочет умереть в самом ближайшем будущем, надо изменить образ жизни.
Чехов понял, что оставаться на зиму в Мелихове нельзя. Он перебрался
в Ялту. Доктора рекомендовали поселиться там постоянно (с врачами ему не
повезло, зимы в Ялте оказались похуже, чем в Москве), и на аванс,
полученный от Суворина, Чехов строит себе дачу, толком не имея денег на
жизнь.
В Ялте Чехов скучал, но его здоровье поначалу пошло на поправку. У
меня [Моэма] не было до сих пор случая упомянуть, что Чехов написал к
этому времени две или три пьесы, правда, не имевшие особенного успеха.
Льву Толстому они не понравились, и при встрече с Чеховым он зашептал ему
на ухо: "Вам одному скажу, не обижайтесь: вы пишете пьесы даже хуже, чем
Шекспир". Я бы затруднился придумать лучшую похвалу.
На репетициях этих пьес Чехов познакомился с красивой молодой
актрисой Ольгой Книипер. Он полюбил ее и, к неудовольствию женской
половины своего семейства, женился.
Условились, что она по-прежнему будет играть в театре, и супруги
бывали вместе, только когда Чехов приезжал в Москву или когда она бывала
свободна от спектаклей и ненадолго ездила к нему в Ялту. Нормальную
семейную жизнь наладить не удавалось, даже в Москве. Бунин вспоминал:
"Совсем иод утро возвращалась Ольга Леонардовна, пахнущая вином и духами:
"Что же ты не спишь, дуся?.. Тебе вредно. А вы тут еще, Букишончик? Ну, он
с вами не скучал". Я вставал и прощался". Сохранились письма Чехова к нeй,
нежные и трогательные. "Здравствуйте, последняя страница мой жизни!"
Улучшение здоровья продолжалось недолго, вскоре ему стало совсем плохо. Он
сильно кашлял, не мог спать. Настроение было паршивое. Ольга давно
склоняла Чехова написать легкую комедию, этого, по ее мнению, требовала
публика, и он в конце концов приступил к работе. Придумал название:
"Вишневый сад" - и обещал, что напишет для жены выигрышную роль. "Пишу по
четыре строки в день, но и от этого страдаю невыносимо", Пьесу он все же
закончил и отправился в Германию на курорт Баденвейлер. Молодой литератор
описывал свою встречу с Чеховым накануне его отъезда: "На диване,
обложенный подушками, не то в пальто, не то в халате, сидел тоненький
человек с узкими плечами и бескровным лицом - до того был изнурен и
неузнаваем Чехов. Никогда не поверил бы, что можно так измениться. А он
протягивает восковую руку, на которую страшно взглянуть, смотрит
ласковыми, но уже не улыбающимися глазами и говорит: "Завтра уезжаю.
Прощайте. Еду умирать". Он сказал другое слово, более жесткое, чем
"умирать". "Поклонитесь от меня товарищам вашим. Скажите им, что я их
помню и некоторых очень люблю. Пожелайте им счастья и успехов. Больше мы
уже не встретимся".
В Баденвейлере ему сделалось хуже. Вечером 1 июля, укладываясь в
постель, он настоял на том, чтобы Ольга, весь день просидевшая с ним,
пошла прогуляться в парк. Когда она вернулась, Чехов попросил ее
спуститься в ресторан поужинать. Но она объяснила ему, что гонг еще не
прозвонил.
И тогда, чтобы скоротать время, рассказал жене смешную историю о
модном курорте, где много толстых банкиров, здоровых, любящих хорошо
поесть англичан и американцев. В один прекрасный вечер в городок прибывает
вагон с устрицами, и все собираются в ресторане, предвкушая утонченный
ужин, - а повар, оказывается, вбежал в этом самом вагоне, и ужина не
будет. Чехов описывал, какой удар, какое разочарование в жизни испытали
эти люди. Один из них ушел к себе и застрелился. Рассказ получился очень
смешной, и Ольга от души смеялась. После ужина она опять поднялась к нему
- он спокойно спал.
Но потом ему вдруг стало совсем плохо. Был вызван врачнемец, он
делал, что мог, безрезультатно, Чехов умирал. Он бредил, вспоминал о
каком-то негре в тельняшке, которого видел на Сахалине. На плече негра
сидел черный бульдог с перепончатыми крыльями. Чехов говорил с негром о
железнодорожном вагоне с замороженными устрицами. Чехов не хотел, чтобы
его тело перевозили в Москву в вагоне с устрицами, но матрос-негр
настаивал. У них произошла ссора.
Бульдог внезапно ощерился, расправил перепонки, бросился на Чехова и
вцепился в горло. Из горла хлынула кровь, Чехов потерял сознание. Потом он
очнулся и сказал этому негру: "Я умираю". .
Но негр-матрос оказался врачом-немцем. Он ничего не понял, хотя что
уж тут понимать; пришлось перевести: "Ich sterbe".
Потом Чехов попросил бокал шампанского, чтобы забыться, облегчить
страдания. Шампанского не нашлось, немец, ни на что уже не надеясь,
разрешил выпить водки, такой опасной для туберкулезников, - попросту,
разрешил выпить отравы.
Водки тоже не было, но у хозяина отеля нашелся медицинский спирт.
Ольга заплакала и налила мужу полную рюмку.
Спирт неожиданно хорошо подействовал, пульс восстановился, негр с
бульдогом исчезли, Чехов уснул. Случилось чудо, в ночь с 1 на 2 июля 1904
года произошел переломный момент в смертельной болезни. Утром дела пошли
на поправку, врач удивленно развел руками - этих русских не поймешь, а
Чехов, очнувшись, слабо пошутил: "Что для русского здорово, для немца -
смерть".
Что же случилось в эту ночь? Чудесное исцеление или природное, но
редчайшее совпадение множества случайных обстоятельств - целебный воздух
Баденвейлера, рюмка чистого спирта, бестолковый врач-немец, видение негра
в тельняшке, бросок и укус крылатого бульдога - целебная слюна или,
наоборот, яд от его клыков спасли больного? Был ли этот негр
ангелом-хранителем Чехова? Вот что еще поразительно: в эту же ночь на
второе июля четвертого года в Москве умер от туберкулеза друг Чехова,
молодой, но уже очень известный русский писатель Алексей Пешков-Горький,
"bourevestnik revouluthii" [предвестник революции], как оценивали его
современники. У них осталось впечатление, что КТО-ТО в ту ночь стоял перед
трудным выбором, разменивал, сомневался - кого оставить, кого забрать, кто
здесь нужнее: предвестник революции или земский врач? Мистика или
совпадение?
Алексей Пешков так и остался в истории русской литературы молодым
романтическим писателем, преждевременно сошедшим в могилу на самом взлете,
а Чехов остался жить.
Чем вызвано столь трепетное отношение интеллигенции к личности
Чехова? Безусловно, высочайшим писательским мастерством - но не только. Я
внимательно разглядывал его фотографии. В самом деле, "Чеховых было
много". Вот сонный студент с одутловатым лицом, вот простой деревенский
парень с голубыми глазами, вот хитрый богатырь, похожий на васнецовского
Алешу Поповича, а вот замордоваиный пациентами земский врач. Поражает, что
некоторые портреты молодого Чехова удивительно похожи на изображения
Иисуса Христа - худощавый молодой человек с высоким лбом, усами и
бородкой, длинными волосами. В Чехове мы ощущаем какую-то высшую тайну, о
его миссии в истории человечества ничего не говорилось, - наверное,
потому, что слово "миссия" к Чехову мало подходит. Верил ли Чехов в Бога,
в потусторонний мир? Кажется, нет. Не верил. Веру в Бога ему в детстве
отбил религиозный отец. Но иногда сомневался. Иван Бунин вспоминал, что
Чехов "много раз старательно, твердо говорил, что бессмертие, жизнь после
смерти в какой бы то ни было форме - сущий вздор. Но в другом настроении
еще тверже говорил противоположное: "Ни в коем случае не можем мы
исчезнуть после смерти. Бессмертие - факт". Смерть, жизнь, бессмертие.
Чехов вроде бы допускал возможность двух противоположных решений.
День 2 июля 1904 года навсегда остался в памяти Чехова.
Им уже был написан "сюрреалистический" [Чехов посмеивался над
литературоведческими терминами] рассказ "Черный монах", в котором главного
героя преследует видение какого-то монаха в черной сутане, предвестника
смерти. Подобным видением для самого Чехова стал негр в тельняшке, с
золотой серьгой в ухе, с золотым перстнем с печаткой "С(ИМХА) БК(ВОД)Р
Й(ОСЕФ) А(ЗАКЕН) З(ХРОНО) ЗЛ ОТ" па указательном пальце и трубкой в зубах.
Негр-матрос с черным летающим бульдогом на плече появлялся обычно в дни
обострения болезни, пугал его, но и вызывал острый интерес до конца жизни.
3
Купила лошадь сапоги,
Простудила ноги.
Побежали утюги
В царские чертоги.
Единственное известное
стихотворение А.П.Чехова
Кризис миновал. Чехову было сорок четыре года. Осенью супруги смогли
уехать в Италию, и Чехов почти безвыездно прожил на острове Капри десять
лет, пока окончательно не выздоровел. Впрочем, от туберкулеза он никогда
не излечился, но болезнь уже протекала в медленной, вялой форме.
"Живем дальше", - вздохнул Чехов. Он в то время почти не писал ничего
художественного - "устал, осточертело!" - [незаконченная пьеса без
названия осталась в черновиках, чеховеды между собой называют ее
"Платонов"], но вел дневник и впоследствии написал мемуарную книгу "Остров
Капри" (явно перекликаясь с "Островом Сахалином") о российских эмигрантах,
которые после русской революции устремились за рубеж от преследования
царских властей. Ольга Леонардовна не могла жить без театра, она опять
вернулась в Москву, на сцену, но Чехов, кажется, уже не таК сильно скучал,
потому что на Капри в отсутствие Книипер появилась Лидия Мизинова.
Любовник ее бросил, она окончательно разочаровалась в жизни, помышляла о
самоубийстве, Чехов ее утешал как мог. Все-таки эту деликатную тему нам не
обойти, и здесь, кажется, самое время кратко рассказать о его семейных
отношениях.
Лидия Мизииова была ближайшей подругой Маши Чеховой по учительским
курсам, Антон познакомился с ней еще в молодости. Возникла любовь. Что
между ними было - было или не было - не наше собачье дело, как говорят
русские.
Лидия, красивая молодая женщина, хотела стать то ли актрисой, то ли
учительницей, то ли революционеркой - т. е. она сама не знала, что хотела.
Серьезный роман с Чеховым в молодости не удался, Лидия (Лика) требовала к
себе постоянного внимания, но Чехов всегда был поглощен работой. "Здоровье
я прозевал так же, как и вас", - сказал Чехов. Она узнала себя в
легкомысленной героине рассказа "Попрыгунья" [в этой же героине себя
узнали сразу несколько подруг Чехова], обиделась и уехала с новым
любовником в Париж.
Ольга Леонардовна, наоборот, прекрасно знала, что хотела,она
проводила время в Москве, на сцене. Она не умела вести хозяйство, не умела
готовить. Некоторые советские биографы осуждают Ольгу Книппер за то, что
она не сумела создать для Чехова нормального семейного счастья, но,
повторяю, давать оценки в таких делах - не наше собачье дело. Чехов сидел
на Капри один, как когда-то в Ялте, питался отвратительно. Мария Павловна
жила в Мелихове, изредка приезжая хозяйничать к брату. Кстати, Мария
систематически уничтожала все письма, в которых бросалась хоть малейшая
тень на семью.
Правильно делала, молодец! В ее короткие наезды на Капри жизнь Чехова
менялась к лучшему, он полнел, веселел, опять принимался за надоевшую
пьесу. Но Маша уезжала, и на Капри появлялась потрепанная жизнью старая
любовь - Лидия Мизинова. Ольга Книппер все знала, ревновала, но не
подавала на развод. Так и жили, не выясняя отношений, три женщины в жизни
Чехова: сестра, жена и любовница.
К Чехову в гости постоянно приезжал цвет русской интеллигенции того
времени: писатели Александр Куприн, Иван Бунин, Леонид Андреев, Викентий
Вересаев; артисты Шаляпин и Комиссаржевская, политические деятели,
нелегальные революционеры. Здесь Чехов однажды познакомился с Владимиром
Ульяновым (Лениным), другом умершего Пешков-Горького, и внес свой
достойный вклад в ленинскую тему - в "лениниану", как называют этот род
литературы в Советском Союзе. Нелестная запись в дневнике о личности
Ленина, грядущего кровавого российского диктатора, о его горячности и
нетерпимости к чужому мнению, явилась причиной того, что "Остров Капри" до
сих пор не издан в СССР. Приводим эту важную запись полностью: "Был у меня
Шаляпин с очень странным маленьким человечком по фамилии Ульянов (с
рекомендацией ко мне еще от живого Горького). Жутковато было читать эту
рекомендательную записку, похожую на послание с того света. Покойник
нахваливает Ульянова. Этот Ульянов, оказывается, младший брат известного
казненного народовольца, продолжает дело брата и создал свою марксистскую
партию. Я пошутил, что "я тоже марксист, потому что тоже запродался
Марксу" [Чехов в то время издавал свое собрание сочинений у скопидомного
издателя Адольфа Маркса]. Он [Ульянов] умеет говорить только о политике,
то и дело хочет что-то доказать, перебивает, подпрыгивает, размахивает
руками, чуть не дули под нос тычет, переходит на крик... К тому же он
очень маленького роста и картавит. К тому же почти лысый, а где не лысый,
там рыжий. Голова его так огромна, что перевешивает, раскачивает, тянет
вниз все остальное тело - так и кажется, что он сейчас упадет и ударится
головой о землю. При разговоре с ним (если это можно назвать разговором)
мне приходилось нагибаться и смотреть под ноги на его лысину, а Ульянов
задирал голову и становился на цыпочки. Я так и не понял, что он от меня
хотел? Им всем [то есть, революционерам] нужны деньги на революцию, и они
обхаживают тех прекраснодушных богатеев, вроде Шаляпина или Саввы
Морозова, которые склонны поиграть в эти игры. Ульянов от Шаляпина не
отходит, Шаляпин ему "деньги дает на партию". Покойный Пешков возил для
Ульянова через границу прокламации в чемодане с двойным дном. Черт те что!
Чем он их так охмурил? Зовет босяков к власти? Всех людей он делит на
"классы", как в гимназии, и уверен, что управлять другими должен "рабочий
класс". Я сам босяк, у меня денег нет, но я все равно на это дело не дал
бы ни гроша. Странно, фабрикант Морозов дает деньги на то, чтобы у него
отобрали собственную фабрику, а разбогатевший босяк Шаляпин поет
пролетариям "Марзельезы". Экстравагантность? Нет, глупость. Они же его и
ограбят. О литературе Ульянов имеет какие-то странные понятия. Льва
Толстого называет "зеркалом русской революции". Какое-то зеркало... Что-то
отражает... Лужа тоже отражает. Медный чайник тоже отражает... Лев Толстой
- чайник? Нет уж, господин Ульянов, но на чайник больше похожи вы!"
Чехов и Ленин друг другу не понравились. Это имело свои отдаленные
последствия. Мемуарную главу об Ульянове Чехов назвал "Чайник кипит!", а в
конце жизни вернулся к этой теме, написал и передал через Илью Эренбурга
[который был ликвидирован за это органами НКВД] в Париж известнейшую [на
Западе] повесть "Семья Гурьяновых", где в главном герое легко угадывается
Ленин. - Это была последняя художественная вещь Чехова, повесть о
профессиональных революционерах, тема, к которой он в молодости не знал
как подступиться, или просто не имел никакого желания копаться в темных
душах фанатиков. "В революцию уходят по-разному", - уклончиво говорил он.
Антон Павлoвич писал повесть очень тяжело, повторяя манеру "Рассказа
неизвестного человека"; в ней описывается крушение талантливой
интеллигентной семьи, которая, после неожиданной смерти отца, директора
провинциальной гимназии, как видно, "человека в футляре", державшего семью
в руках, ушла в революцию. Покушение на царя, казнь старшего брата,
отчуждение друзей и знакомых, бытовая неустроенность, скитания на чужбине,
аресты, тюрьмы, ссылки - вот содержание этой повести. Чехов часто
заканчивал свои рассказы "ничем", то есть в его концовках не происходило
никакого завершающего события; в "Семье Гурьяновых" главное событие
все-таки произошло, цель жизни маленького человека была достигнута, он
совершил босяцкую революцию во имя счастливого будущего всего человечества
целой Гражданской войны, ценой жизни 15 (пятнадцати!) миллионов тех же
босяков, крестьян, мещан, рабочих, купцов, буржуа, интеллигентов,
аристократов и, наконец, самой царской семьи; для кого же он ее совершал?
Этого маленького человека теперь называют великим, гениальным человеком, а
он, полупарализованный двумя инсультами, сидит в креслекачалке, таращит
глаза, пускает слюни и мочится под себя.
Александр Куприн пишет: "Думается, Чехов никому не раскрывал своего
сердца вполне. Но ко всем относился благодушно, безразлично в смысле
дружбы и в то же время с большим, может быть, бессознательным интересом".
И это удивительно глубокое замечание. Оно говорит о Чехове больше, чем все
те факты его долгой биографии, которые я [Моэм] излагаю.
Когда умер Лев Толстой, Чехова никто не короновал, не назначал и не
выбирал, но этого и не требовалось, он естественным образом, по праву
"наследного принца" возглавил русскую литературу. Как говорится, "The King
is dead, long live the King!". ["Король умер, да здравствует король!"]
Авторитет Чехова был беспрекословен. "Как хорошо, что в русской литературе
есть Лев Толстой! - говорил Чехов в молодости. - При нем никакая
литературная шваль не смеет поднять голову". Теперь обязанности Льва
Толстого перешли к Чехову, и по авторитету и но старшинству в свои
пятьдесят лет Чехов был первым. Генетическая наследственная связь Чехова с
Пушкиным, Гоголем, Лермонтовым, Достоевским, Толстым ни у кого не вызывала
сомнений, но Чехова почти не знали на Западе. Дело в том, что в начале
века его издательские дела крайне запутались, Чехов потерял права на свои
произведения, попал в литературную кабалу.
Мы уже упоминали об Адольфе Марксе. "Ничего себе сочетание имени и
фамилии!" - подумает современный читатель. Да, для нас это сочетание
кажется странным, с изрядной долей черного юмора, но следует помнить, что
в начале века о Марксе знали мало, а имя Адольф еще не было
скомпрометировано, было просто именем и не выглядело зловещим. Адольф
Маркс, обрусевший немец, был известным российским издателем. Еще в конце
века он выгодно для себя купил на корню все произведения Чехова и уселся
на них, как собака на сепе. Таким образом Чехов неожиданно попал в
литературную крепостную зависимость, в марксистскую кабалу.
Маркс волен был распоряжаться всем, что написал и напишет Чехов.
Чехову советовали плюнуть и разорвать договор. Но ему было "неудобно",
все-таки Маркс заплатил ему неплохие деньги, которые через два года были
съедены инфляцией.
Начался бойкот интеллигенцией Марксова издательства даже без согласия
Чехова. Маркс поздно почувствовал опасность и, хотя и отпустил раба на
волю, но от банкротства это его уже не спасло. Чехова наконец-то толком
перевели и прочитали на Западе. Эффект был потрясающим. Бернард Шоу
написал "в русском стиле" пьесу "Дом, где разбиваются сердца", Кэтрин
Мэнсфилд находилась под сильнейшим влиянием Чехова, если бы не Чехов, ее
рассказы оказались бы иными; я [Моэм] откровенно делал свои юношеские
рассказы и пьесы "под Чехова". Моэм говорит, что Чехов открыл для него
Россию лучше, чем Достоевский, и описывает, как в молодости с пылом взялся
за изучение русского языка, чтобы читать Чехова в оригинале, но его
усердия ненадолго хватило.
Отношение друзей и знакомых тоже изменилось, они наконец признали
его. Антон жил где-то далеко, на острове Капри, - вполне подходящее место
для великого русского писателя. Великий писатель не может бегать в
соседнюю лавку за чаем, сахаром, колбасой и бутылкой водки.
Моэм описывает, с каким интересом он читал сборник рассказов под
названием "Писатели, современники Чехова" и не мог поначалу сообразить,
чем же этот сборник интересен.
Наконец понял. Удивительно: нельзя сказать, что рассказы Боборыкина,
Лейкина, Щеглова, Потапенко и многих других написаны "хуже" чеховских. Все
они были профессиональными писателями, использовали одни и те же слова
русского языка. Они писали о той же российской действительности, брали те
же сюжеты, описывали тех же персонажей - купцов, телеграфистов, учителей,
крестьян, актеров, проституток, студентов, генералов, врачей. Почему же
именно Чехов стал "Чеховым"? Моэм понял: все дело в "чуть-чуть". Чехов
заканчивал рассказ там, где другие авторы писали еще одну фразу, еще один
абзац, еще одну страницу. Они начинали рассказ с вводящей подготовительной
фразы, пролога, вступления - Чехов вычеркивал. Это "чуть-чуть", говорит
Моэм, и есть та самая решающая мера таланта, не поддающаяся анализу
литературной критики.
За год до войны Чехов получил Нобелевскую премию по литературе.
Небольшую часть оставил себе, а 80 тысяч долларов решил пустить на
строительство начальных школ в подмосковных деревнях. Чехов прекрасно
понимал, что "львиную долю растащат, разграбят чиновники, но хоть что-то
останется!". До этого он уже построил три школы на свои деньги, имел опыт.
Его женщины (Мария, Ольга и Лидия) были очень недовольны.
Хотя Чехов имел постоянные и разнообразные связи с Россией, но
экзотический Капри осточертел так, что он решил рискнуть здоровьем,
вернуться. Вообще, русских трудно понять с их тоской по туберкулезной
российской слякоти. В Петербург Антон Павлович приехал в августе перед
самой войной. Его встречали как национального героя. Хуже - национального
идола. Студенты несли его на руках к автомобилю, барышни бросали цветы ему
и его женщинам - Ольге, Марии и Лике, не понимая, кто из них кто для
Чехова.
Вскоре началась война с Германией. Деньги лежали в швейцарском банке,
и это спасло их. Теперь было не до школ.
Чехов принял абсолютно неожиданное решение: основал "Фонд Чехова" и
пустил деньги... на партию! Это было весьма разумно, а неожиданность
состояла в том, что Чехов никогда не был практичным человеком [если не
считать первый московский год, когда ои привел в дом жильцов по двадцать
рублей с носа], он был простой тягловой лошадью, а уж просчитать такой
хитроумный финансово-политический ход вряд ли смог самостоятельно.
Интересно, кто это ему присоветовал? Распорядителем "Фонда Чехова" стал
его племянник Михаил Чехов, единственный в семье практичный человек,
который в молодости мечтал стать артистом, но после получения дядей
Антоном Нобелевской премии пошел по финансовой части, уехал в Париж, потом
в Швейцарию и через каких-то десять лет артистически преумножил капитал в
десятки раз, сделав дядю мультимиллионером. Большевики пытались добраться
до основных капиталов "Фонда" - но "...уюшки!" - ответил им Михаил Чехов.
Итак, Чехов не успел вложить Нобелевскую премию в школы, но ОТДАЛ ЕЕ
НА ПАРТИЮ. Остров Сахалин и остров Капри не прошли для него даром. Чтобы
спасти всех от обездоленных, надо было помочь самим обездоленным.
Поразительно предвидение этого непрактичного человека: он начал скопом
скупать крайних ультра-революционеров - в разгар войны он выделил 100
тысяч долларов - большие деньги по тем временам - на побег за границу
группы видных ссыльных-большевиков, среди которых были Свердлов,
Розепфельд (Каменев), Джугашвили (Сталин) с условием прекращения ими
политической деятельности. Они подписали это обязательство и вышли из
игры: кто удрал за границу, кто растворился в российских просторах.
Вмешательство в политику этого мягкого, деликатного, больного человека
ничем не объяснимо. Или он к тому времени уже изменился? Программа помощи
ссыльным и каторжным принесла успех, многие большевики и левые эсеры были
куплены на корню, но повлияла ли эта акция на конкретное развитие
политических событий?
Большевики тогда ни на что уже не надеялись, сам Ленин безнадежно
говорил, что "до революции мы уже не доживем, ее сделают наши правнуки лет
через сто". Следует ли признать прямое воздействие Чехова на историю? Или
его вмешательство в политику ограничилось простой заменой, равной пулю, -
"шило на мыло", ушли одни, пришли другие?
Что было бы, если бы? Не в пример поверхностному Аверченко и злому
Бунину, Чехов так мудро объяснил и высмеял Ленина, что авторитет "Ильича"
был подорван даже в партии.
Сразу же после Кронштадтского восстания Ленина тихо отстранили от
власти, а сильный человек Лейба Бронштейн (Троцкий), подмяв под себя более
слабых соратников - Бухарина, Зиновьева - и других, еще мельче - Радека,
Скрябина (Молотова), - оказался калифом на час - наверно, не вышел ростом,
нужен был совсем-совсем маленький. Таким диктатором оказался Сергей
Костриков (Киров), а рядом с ним и под ним маленькие и пузатенькие Хрущев,
Жданов, Маленков... Но мы сильно забежали вперед.
Чехов вернулся в Крым в свою резиденцию в Ялте, где и пребывал до
конца жизни почти безвыездно. Моэм с удовольствием вспоминает, как, будучи
в Петрограде в качестве тайного агента "Интелидженс Сервис", по долгу
службы встретился с Александром Керенским, временным правителем России,
склоняя его от имени стран Антанты держать фронт и не выходить из войны с
Германией, а потом по неудержимому велению души нелегально съездил в
Москву в одном вагоне с какими-то пьяными дезертирами, которые на полном
ходу чуть не выбросили его из вагона, и искал встречи с Чеховым, который
ненадолго приехал туда из Ялты, но не получилось, Антону Павловичу ие
захотелось встречаться с английским шпионом, а в октябре Моэму спешно
пришлось удирать от большевиков.
В конце Гражданской войны при неудержимом наступлении красных на
Крым, французы по просьбе Врангеля (царский генерал, не путать с джинсами
"Wrangler") подвели к Ялте военный корабль, и черный барон в домике Чехова
упал на колени и умолял нобелевского лауреата эвакуироваться во Францию.
Чехов отказался, но попросил Врангеля забрать с собой восьмилетнего
украинского хлопчика, родители которого, махновцы, погибли от рук
большевиков. Врангель смахнул слезу, перекрестил Чехова, поцеловал ему
руку, взял хлопчика за руку и взошел на корабль. Хлопчика звали Сашко
Гайдамака. На корабле он попал под покровительство французского шкипера,
негра из страны Офир, а его необыкновенная судьба описана в романе "Эфиоп"
одним малоизвестным русским писателем, имя которого мало что скажет
английскому читателю - кажется, он однофамилец Лоуренса Стерна. [Моэм не
точен, потому что не читал "Эфиопа": Гайдамака не был знаком с Чеховым, а
Врангеля видел всего лишь один раз на Графской пристани, когда чуть было
не угодил за свои частушки в контрразведку.]
4
Было бы ошибкой считать, что
провидение Божье свергло коммунизм.
Обошлось без вмешательства свыше.
Коммунизм пал сам, по внутренней
своей слабости и несостоятельности,
ибо он оказался "лекарством опаснее
самой болезни".
Папа Карел-Павел I
Чехов и советская власть - тема неисчерпаемая. "Да тут ад!" - сказал
он однажды своим гостям о советской действительности. "А ведь вы сочинили
палиндром, Антон Павлович", заметили Ильф с Петровым. "Не помню - что
значит "палиндром"?"- "Это когда фраза одинаково читается справа налево и
слева направо". Чехов удивился и повторил: "Да тут ад..." Антон Павлович
жил под советской властью, ни разу не выезжая за границу и почти не
покидая Ялты, - один раз посетил в Коктебеле Максимильяна Волошина, иногда
общался в Феодосии с Александром Грином, когда тот был трезв, и предпринял
несколько поездок в Симферополь за какими-то совсем уже мелкими покупками
- за "чаем, сахаром, мылом, спичками, колбасой, керосином и другими
колониальными товарами". Хлеб и колбаса в СССР в самрм деле казались
колониальными товарами. В Ялту на дачу к Чехову валом валил самый
разнообразный люд, совсем как в Ясную Поляну при жизни Льва Толстого, но
не все попадали к нему - на Перекопе большевики проверяли паспорта и
выясняли причины приезда в Крым - не к Чехову ли? То же повторялось в
Симферополе, а в Ялте у дачи писателя торчал милицейский пост.
Летом день Чехова обычно начинался в шесть утра. Он выпивал чашку
кофе и до десяти писал "одну страницу". Это было святое время. После
завтрака начиналась "совслужба" - прием посетителей, разбор жалоб, ответы
на письма, звонки в Москву, в Кремль. [Моэм описывает один день из жизни
Чехова - что ел, что делал, кто приходил.] Зимними вечерами читал при
"лампочке Ильича". (Как видно, какое-то русское электротехническое
изобретение. Из писем Чехова: "От большевиков в русской культуре останутся
лампочка Ильича, папиросы "Беломор" и женский День 8 Марта, все остальное
пойдет прахом".) Чехов вполне осознал безответственный стиль советских
департаментов, мог, когда надо, повысить голос или ударить кулаком по
столу. Русская эмиграция, ненавидевшая всех, кто якшался с большевиками,
не имела к Чехову никаких претензий, хотя с большевиками и с
большевистскими лидерами он общался часто и разнообразно. Известный
придворный художник Налбандян даже написал соцреалистическую картину
"Киров и Чехов на ловле бычков", но белоэмигранты восприняли ее как
откровенную липу.
[Моэм и эмигранты ошибаются... и не ошибаются. Киров приезжал на
велосипеде к Чехову из соседней Ливадии, и они не раз выходили в море на
рыбалку (не на такой ли вот рыбалке Чехов заступился перед Кировым за того
самого Джугашвили (Сталина), которого он когда-то спас из туруханской
ссылки? Этого старого большевика, нажившего в Туруханске чахотку,
преследовали в Евпатории энкаведисты, и Киров, кажется, что-то сделал для
несчастного), но этот реальный факт совместной рыбалки с Кировым
художественно выглядит фальшиво - этого не могло быть, потому что этого не
могло быть никогда. Чехов очень хорошо чувствовал ложь правдивого факта.
Когда Ольга Леонардовна предложила ему прочитать неплохие стихи
лирического поэта Гусочкина, он отказался: "Что это за фамилия для
лирического поэта - Гусочкин?! Не буду его читать". - "Ты, несправедлив,
Антоша. Был спортсмен Уточкин, был поэт Курочкил. Что же делать, если у
него такая фамилия?" - "Уточкин не из этой оперы, Курочкин был
юмористическим поэтом, а Гусочкину псевдоним надо брать!" Так и не
прочитал.)
Иван Бунин в начале века: "Я спрашивал Евгению Яковлевну (мать
Чехова) и Марью Павловну (сестру): "Скажите, Антон Павлович плакал
когда-нибудь?" - "Никогда в жизни", - твердо ответили обе. Замечательно".
Не знаю, не знаю, что тут такого замечательного или не
замечательного. В детстве Льва Толстого дразнили "Леварева" за то, что он
то и дело плакал. Я думаю, у Бунина, как и у многих мемуаристов, произошел
"перебор" профессиональной наблюдательности, когда каждому малозначащему
факту придается глубокомысленное значение. Тот же Иван Бунин, автор
"Окаянных дней", люто ненавидевший большевиков, обзывавший Ленина
"косоглазым сифилитиком" и ревновавший Чехова к Нобелевской премии,
прекрасно сказал в Стокгольме, переадресовав давнюю фразу Антона Павловича
о Толстом ему же самому: "Как хорошо, что жив Чехов! При нем никакая
советская шваль не смеет называться русским писателем". "Замечательно!" -
скажу я [Моэм].
А швали было очень много. Большевики пытались поставить литературу на
конвейер, даже называли писателей "инженерами человеческих душ", и в эти
инженеры шли духовные босяки, лакеи и карьеристы вне зависимости от
происхождения, вроде графа Алексея Толстого. Они в художественных образах
прославляли доктрины большевизма, оболванивали полуграмотное население,
грызлись между собой. Были и другие, вроде модерниста Владимира Сорокина,
автора препохабнейших рассказов. Чехов его дух на версту не переносил, вот
неизвестная цитата из письма Корнею Чуковскому: "Литература - это область
человеческой деятельности, которую можно представить чем-то вроде большого
старого надежного стола. На этом столе можно делать ВСЕ: обедать, читать,
строгать, пилить, делать уроки, писать жалобы, кляузы и предложения,
играть в карты, пировать во время чумы, вкручивать лампочку Ильича, за
этим столом могут сидеть и царь, и сапожник, и нищий - он и моиархичен, и
демократичен, и аполитичен, и анархичен одновременно; этот стол вытерпит
все: на нем можно танцевать голыми, под ним (и на нем) можно спать - если
спать негде. По нему можно стучать кулаком. На нем даже можно заниматься
любовью, если сильно приспичило. Если какой-то школяр вырежет на ножке
стола неприличное слово, он поймет и простит этого мальчишку - скажет:
"Нехорошо, мальчик!" Он все стерпит. С ним нельзя делать только одного: на
этот стол нельзя "...". А Владимир Сорокин на него "...". Какой из него
писатель, да еще модернист? Обыкновенный "..."". [Чехов употребил слова
"срать" и "говнюк". Как видим, Антон Павлович, когда было надо, не краснел
и не стеснялся в выражениях, советские публикаторы эти слова стыдливо
кавычат и многоточат.] Но в литературе дела обстояли не так уж плохо.
Чехов любил известных советских авторов Ильфа и Петрова. Они, конечно,
каждый в отдельности не тянули на Чехова, но, дополняя друг друга, вдвоем
- именно вдвоем! - как-то странно напооминали молодого Антошу Чехонте -
туберкулезный, очкастый, задумчивый Ильф, веселый, долговязый,
хлебосольный Петров. Наверно, Чехов, глядя на них из-под пенсне, вспоминал
себя в молодости. Чехов ценил их юмористику в советских газетах и журналах
того времени и подарил им сюжет для "Двенадцати стульев", как Пушкин
Гоголю - сюжет "Мертвых душ", - впрочем, это уже похоже на литературную
мифологию.
Рассказы Зощенко и Аверченко ему не нравились.
Важнейшим из искусств для большевиков являлось кино, самое
действенное зрелище, для оболванивания масс, но они понимали, что в основе
всех искусств, даже любимого ими "кина", конечно же, лежит литература. В
работе со словом у них был большой опыт, они инстинктивно понимали цену и
опасность талантливо расставленных слов на бумаге. Большевикам для
наведения порядка в советской литературе нужен был "литературный парком"
[народный комиссар в кожаном "пинжаке" с наганом], требовался свой живой
классик, авторитет, представительская фигура - и Чехов был единственным
"типичным представителем" классической русской литературы, но он не был
своим, босяком. Похоже, им не хватало фигуры bourevestnika Алексея
Пешкова-Горького, вот когда сказался выбор второго июля четвертого года. А
Чехов... ну какой же из Чехова bourevestnik? Вот чрезвычайно важное и
парадоксальное наблюдение детского писателя Корнея Чуковского: "Снился мне
до полной осязательности Чехов. Он живет в гостинице, страшно худой, с ним
какая-то пошлая женщина, знающая, что он через две-три недели умрет. Он
показал мне черновик рассказа: "Вот видите, я пишу сначала без
"атмосферы", но в нижней части листка выписываю все детали, которые нужно
сказать мимоходом в придаточных предложениях, чтобы создалась атмосфера".
А та пошлячка, которая состоит при нем, говорит: "Ты бы, Антоша, купил
"кадиляк".
И я думаю во сне: какая стерва! Ведь знает, что он умрет и машина
останется ей. Проснулся с ощущением, что мне приснилось что-то важное, но
не мог вспомнить. В следующую ночь мне опять приснился этот же сон. Вот
что я понял: Пешков-Горький был слабохарактерен, легко поддавался чужим
влияниям, плакал на каждом пиджаке. У Чехова был железный характер,
несокрушимая воля. Не потому ли Горький воспевал сильных, волевых, могучих
людей, а Чехов - слабовольных, беспомощных?" Тут опять возникает, казалось
бы, праздный вопрос: "Что было бы, если бы?" Как развивались бы события в
России, если бы Чехов умер в критический день второго июля четвертого
года? Без него у большевиков были бы развязаны руки?
Был ли он для них сдерживающим моментом? Было ли им НЕУДОБНО ПРИ НЕМ
творить свои злодеяния? Но куда уж дальше звереть? Властям он не то чтобы
не помогал, он им мешал. Почему он их не боялся, что говорил ему негр в
тельняшке с летучим бульдогом на плече? Не был ли этот негр
ангелом-хранителем Чехова? В 30-х годах за чтение и распространение новых
произведений Чехова людей ссылали, сажали, расстреливали. Мы уже упоминали
об Илье Эренбурге, которому повезло: он был застрелен в парижском кафе
сотрудниками НКВД, и шуму было на весь мир. Но другие (Клюев, Бабель,
Пильняк, Леонов, Катаев, Фадеев, Шолохов - всех не счесть) исчезали в
полной безвестности в сибирских лагерях.
Что было бы, если бы? Что было бы, если бы старший брат Ульянов не
был повешен, а младший - жестокость вызывает в ответ только жестокость -
не ожесточился бы и не подался бы в Ленины? Из него получился бы отличный
министр юстиции, генеральный прокурор или даже премьер-министр вместо
Керенского. Что было бы, если бы второго июля четвертого года умер Чехов,
а Пешков остался жить? Праздные ли это вопросы? Для атеистического
человека ход истории предопределен законами, для человека религиозного -
история в руках Божьих. И тот, и тот согласны, что влияние человека на
историю возможно: верующий - но воле Божьей, атеист - в некоторых
конкретных пределах; вот вопрос и тому и тому: может ли человек влиять на
Бога? Может ли человек изменять законы природы? Что было бы, если бы
человек сделал то, а не это, если бы случилось то, а не это?
Русская присказка "Если бы да кабы..." сама по себе хороша, но
любомудрием не отличается.
Большевики ненавидели Чехова, но ничего не могли с ним поделать. Он
был очень богатым человеком, самым высокооплачиваемым писателем в мире -
его книги пользовались громадным успехом у западной интеллигенции, его
почитали как святого, ему платили огромные гонорары. "Фонд Чехова"
составлял полмиллиарда долларов. Он давал большевикам деньги на
индустриализацию, электрификацию, здравоохранение, а завещание было
составлено так, что в случае смерти Чехова большевики не могли
претендовать на эти деньги, теряли все. "Во второй раз Маркс меня не
проведет".
Теперь под ногами у Чехова вертелся маленький улыбчивый Киров. После
Троцкого он не спеша прибрал власть к рукам и сделался диктатором покруче
Ульянова. Известно юмористическое наблюдение Антона Павловича о пришедших
к власти маленьких людях: "Среди большевиков почти нет людей высокого
роста - наверно, они эволюционировали так потому, что в целях конспирации
им приходилось прятаться в чемоданах с двойным дном. И это после
двухметровых Романовых! Петр, Николай I и все Александры были великанами-
вот только Николай Последний подвел".
За подобные разговоры (да что там разговоры - мысли! - однажды в
"Правде" появилась статья, призывавшая людей "соблюдать умеренность в
мыслях"!) - за подобные разговоры людей расстреливали, а Чехова не могли
даже посадить на пароход и выслать за границу, как это сделали с самим
Троцким. (Конечно, случались недоразумения - какой-то гэпэушный ялтинский
дурак однажды утром арестовал Лику Мизинову за политические разговоры в
хлебной очереди, но к вечеру, ие дожидаясь звонка Кирова из Москвы,
приказал ее отпустить, а сам застрелился.) В чем тут дело? Боялись
международного скандала? Большевики никогда ничего не боялись, тем более
они могли убрать Чехова без всяких скандалов, например, медленно и успешно
залечить самыми обычными лекарствами - впрочем, Чехов уже не давался
врачам. В чем же дело? Прямого ответа нет. Останавливало ли их то, что
Чехов до революции "давал деньги на партию", а после Гражданской войны
чеховский фонд субсидировал их сумасбродные программы? Вряд ли, тех же
Шаляпина и Савву Морозова большевики преспокойно ограбили [насчет Саввы
Морозова Моэм ошибается, он покончил с собой задолго до октябрьского
переворота], а без субсидий фонда большевики могли бы и обойтись, ограбив
взамен несколько дополнительных миллионов тех же колхозниц, студентов и
сталеваров. Может быть, просто: Бог хранил?.. Может быть Тот, Кто Выбрал
Чехова второго июля четвертого года, теперь чувствовал свою
ответственность за него?.. Чехова пытались ублажить, предлагали
руководящие посты. Представляю: Чехов - первый секретарь Союза писателей
СССР! Помимо пионеров с барабанами, делегаций рабочих и колхозниц, они
подсылали в Ялту Ролана, Уэллса, Фейхтвангера, Барбюса, других западных
визитеров. "Дурачки", - коротко сказал о них Чехов.
Признаю, что западные писатели, к которым я [Моэм] имею честь
принадлежать (в Россию я уже не рвался, большевики могли меня арестовать
как английского шпиона, с них станет), хотя и не были в прямом клиническом
смысле дураками, но в своих играх с большевиками вполне заслужили эту
нелестную оценку. Мы не понимали, что происходит, нас легко было обмануть.
Значит, и правда - дурачки. [В русском языке слово "дурачок" звучит не
прямо-оскорбительно, а с ласковосочувствующим оттенком.] Ялтинская
киностудия была построена специально для обмана Чехова, как потемкинская
деревня для Екатерины Великой. "Чтобы снимать тут дам с собачками", -
прокомментировал он. [Непереводимый каламбур, слово "снимать" в русском
языке многозначно - "снимать (создавать) кинофильм" и "снимать (подцепить)
женщину".] О художнике Налбандяне, о делегациях пионеров, сталеваров и
западных писателей мы уже говорили. Ялту вздумали переименовать в Чеховск.
Антон Павлович не согласился, потребовал назвать город Антоново-Чеховском,
наподобие Иваново-Франковска. Большевики почесали в затылках и дали
согласие. Но Чехов опять передумал и потребовал назвать Ялту
Красночеховском. Большевики заподозрили, что писатель над ними издевается,
но согласились и на Красночеховск. Тогда Чехов пригрозил им грандиозным
скандалом, и от переименования города отказались. [Телеграммы с этими
переговорами хранятся в чеховском фонде.] Чехов не оставил воспоминаний и
мемуаров ("Остров Сахалин", как и "Остров Капри", - это скорее наблюдения
врача-санэнидемиолога над завшивленными каторжанами и зачумленными
иммигрантами-революционерами), не написал ни одной литературной статьи или
философского эссе, хотя вопросы искусства и литературы, писательского
мастерства его глубоко волновали. Свое отношение к этим вопросам он
выразил в частных письмах, они сохранились в большом количестве. Моэм
приводит большую цитату из письма Чехова, в котором он посмеивается над
"маргинальной" философской теорией, распространившейся в то время на
Западе: "Странные бывают мнения, - писал он Бунину. - Умные люди иногда
могут сказануть что-нибудь этакое, что находится за пределами умного, - и
значит, заумно, а значит, глупо.
Какой-то математик, прослушав музыкальную симфонию, спросил: "Ну, и
что она доказывает?" Умный Ленин глуповато говорил, что-то вроде того, что
коммунистом может стать только тот, кто обогатил себя всеми культурными
знаниями, накопленными человечеством (или наоборот: культурным человеком
может стать коммунист, обогативший себя всеми знаниями человечества?), но
ведь и антипод Ленина, мудрый отец Флоренский рассуждал в ленинском же
духе: "культурным может считаться только человек, знающий своих предков в
пятом колене", - странно, что о. Флоренский позабыл о миллионах сирот и
беспризорных, не знающих даже своих родителей, и заранее отказал этим
людям в культурности. А В. Распутин сказал как-то, что ему не нравятся
читающие люди в метро или в трамвае - читать, мол, надо вдумчиво, дома на
диване. Да где и когда им еще читать-то, простым нашим людям, как не в
трамвае?!" "Сейчас на Западе, - пишет Чехов, - в моде "маргинальная"
теория, в которой людей делят не по классово-сословному (буржуа -
пролетарий, барин - холоп), не по религиозному (иудей - христианин), не по
национальному (русский - француз) признакам, а делят на культурных и
некультурных, а еще точнее - на приезжих и оседлых. Не на инородцев и
коренных, а именно на приезжих и оседлых - пусть даже людей одной
национальности. Маргинал - это человек промежуточной культуры,
промежуточный человек, - так говорят современные философы. Деревенская
девушка в городе - маргинал.
Городской парень в деревне - маргинал. Состояние культуры в
промежуточной стадии - от этих отбился, к тем не прибился. Все дело в
некультурности? То есть, деление людей на культурных и межкультурных.
Маргинал, по этой теории, по всей видимости, некая промежуточная,
несформировавшаяся, неустоявшаяся личность, толком не знающая местных
обычаев, языка, законов, гео(тоно)графии и т. д. Прихильники [украинизм:
последователи] этой теории почему-то не замечают, что деление на
маргиналов и не-маргиналов невозможно - не-маргиналов попросту не
существует; каждый человек в любой ситуации и в любой конкретный отрезок
времени - является маргиналом, значит ВСЕ МЫ ВСЕГДА МАРГИНАЛЫ. Немецкая
принцесса на русском троне - маргинал. Продавец пирожков, он же
впоследствии первый градоначальник Санкт-Петербурга, - маргинал. Первый
поэт России, потомок арапа, лучше говорящий по-французски, чем
по-русски,маргинал. Ленин в Шушенском - маргинал. Но что мы все о
первых?.. Купцы, казаки, солдаты, землепроходцы, строители железных дорог,
моряки, рыбаки, нефтяники - все маргиналы. Послевоенное население Крыма -
поголовно маргиналы.
Население Москвы и Питера - поголовно маргиналы. Человек на войне -
маргинал. Человек после войны - маргинал.
Человек в пустом советском магазине (он пожимает плечами, и
возмущается, он не понимает, почему магазин пустой?!) - маргинал. Человек
в современном универсаме с долларовыми цепами (он таращит глаза) -
маргинал. Человек в тюрьме - маргинал, человек в больнице - маргинал;
любой человек, заболевший гриппом, - маргинал, он не в своей тарелке,
пусть даже в своей постели. Человек в незнакомой компании - маргинал.
Человек с похмелья... еще какой маргинал!
Человек на Северном полюсе - маргинал, но и человек в такси тоже
маргинал. Зять, живущий в доме тещи, - маргинал; невестка в доме свекрови
- маргинал. Появился на свет - маргинал, все дети маргиналы. Отдаешь Богу
душу - маргинал; ты уже не здесь, но и не там, а в промежутке. Все
промежуточные, промежные жизненные стадии маргинальны, но и все постоянное
- тоже маргинально".
"Что все это значит? - спрашивает Чехов. - Кто он, этот таинственный
не-маргинал, обогативший себя всеми знаниями, культурой и т. д.?
Представим не-маргинала, уверенного в себе не-промежуточного человека.
Коммунисты?.. "Коммунистом может быть только тот, кто обогатил себя..." -
по Ленину, - кстати, типичному маргиналу и по происхождению, и по образу
жизни. Те коммунисты, которые обогатили себя по Ленину, превратились в
маргиналов в "мерседесах" (какому культурному человеку придет в голову
надеть малиновый пиджак?); а необогатившиеся так и остались маргиналами
при сохе, при станке, при компьютере. Может быть, творческие личности,
культурнейшие люди, создающие "Войну и мир", водородную бомбу и
компьютерную программу "Лексикон" - они-то уже точно не-маргиналы?
Маргиналы, маргиналы - еще какие маргиналы; потому-то они и творческие
личности, что находятся "между", в промежности, не уверены в себе,
рефлексируют, ищут: как быть? что делать? Маргинала Пушкина на дуэлях
могли убить разные маргиналы: лицейский друг Кюхельбекер, полковник
Старое, граф Сологуб, другие, убил же маргинал д'Антеc. Маргинала
Лермонтова убил маргинал Мартынов. Кто не маргинал? Диссиденты? Сионисты?
Антисемиты? Космополиты? Все маргиналы. Все кремлевские властители -
от Калиты до Ельцина. - полукультурные маргиналы, включая будущих Зюганова
или Лебедя. Жириновский? Не говорите мне о нем... Или варяги, пришедшие
править на Русь? Что они знали о Руси, эти маргиналы? Княгиня Ольга,
ренегатка, предавшая культуру язычества? Русичи, призвавшие варягов
"володеть нами" - вот уж маргинальная депутация, додуматься надо: звать
чужеземцев на власть!
Может быть, профессиональные навыки определяют устоявшийся культурный
не-маргинальный тип? Может быть заводской и фабричный пролетариат? Знаем,
бывали на заводах Саввы Морозова. Шахтеры? Человек под землей,
человек-крот, что может быть неестественней для человека этой среды
обитания? Разве что космическое пространство - значит, и все космонавты
маргиналы. Спортсмены? Надо ли объяснять? Интеллигенты, которые хранят
культуру, знают, с какого конца ложки щи хлебать? Сплошные маргиналы,
вроде европейца Герцена или славянофила Аксакова; Герцен в Европе был
маргиналом, а от Аксакова, гулявшего с бородой по Москве в средневековой
русской одежде (в ермолке и кафтане), москвичи шарахались и принимали за
турка. Везде мы не свои. Кто еще? Журналисты? Юмористы? Генералы?
Крестьяне, что ли, - не колхозные, а те самые, трудолюбивые дремучие
мужички с сохой века, которых мы потеряли? По такой статистике получается,
что маргиналов раза в два больше, чем населения в стране.
Кто же он, этот неуловимый не-маргинал? Надо представить себе некоего
НЕИЗМЕНЯЮЩЕГОСЯ индивида в некоем НЕИЗМЕНЯЮЩЕМСЯ обществе таких же
НЕИЗМЕНЯЮЩИХСЯ индивидов. Тогда, пожалуй, на звание не-маргинала будет
претендовать один лишь представитель рода человеческого, - но всего лишь
претендовать, потому что и он не соответствует условию "неизменения", -
этот индивид все же очень медленно изменялся в очень медленно изменявшемся
обществе. Этим "очень медленно" можно и пренебречь, как географы и
землемеры-пренебрегают эйнштейновыми поправками.
Таким образом, мы наконец на 99,99999...% определили
человека-не-маргинала, обогатившего себя всеми знаниями, культурой, опытом
прошлого и современного ему общества и после этого сгинувшего навсегда -
это именуемый в палеонтологии "хомо сапиенс неандерталис", а попросту
дебильный неандерталец, который так и не смог сделаться маргиналом на этой
Земле, потому что был уничтожен маргиналом-кроманьонцем.
Кто-то сказал, что "все, что не природа, то культура".
Отлично. Природа не бывает маргинальной, временной, промежуточной;
культура - тоже. Термин "маргинал" имеет менее смысла, чем какой-нибудь
"ваш-ш-ско-родь", и обозначает только смятение в умах некоторых
иммигрантских интеллектуалов".
К концу жизни Чехов все больше стал напоминать своего знаменитого
персонажа Ионыча. Характер здорово испортился - еще бы. Если что-то не
нравилось, мог сорваться на крик, сердито стучал тростью. Когда Ольга
напомнила ему о рассказе "Ионыч", Чехов заинтересовался, нашел в собрании
сочинений и перечитал его. Он забыл об этом рассказе. Персонаж был очень
похож на него. "Неплохо написано", - сказал Чехов. Усмехнулся. Опять его
поняли буквально. То есть, совсем не поняли. Сходство с Ионычем было, но
не более того.
На Ионыча скорее походил биолог Иван Павлов, второй русский
нобелевский лауреат. Чехову и Павлову большевики позволяли многое -
впрочем, они их и не спрашивали, а ругали в хвост и в гриву.
В последнем, предвоенном, году отмечалось 80-летие Чехова. Он уже был
глубоким стариком, прикованным к креслу. Его старушки жили при нем, не
ссорились и уже не выясняли, кто из них "сделал Чехова". Приплыло,
приехало, прилетело много гостей, среди них был уже взрослый Сашко
Гайдамака, которого Чехов когда-то спас в Севастополе. Сашко представился
и поцеловал руку Чехова, но тот не узнал, не вспомнил его. Большевики
объявили амнистию тем, за кого ходатайствовал Чехов, - громадный список.
При захвате немцами Крыма его не решились эвакуировать из Ялты, а
Черчилль, Рузвельт и Киров предупредили немецкое командование, что они
собственноручно расстреляют того, кто позволит себе хоть словом обидеть
Чехова. Немецкие солдаты и офицеры боялись появляться в районе чеховской
дачи. Теперь вместо милиции дачу охранял пост полевой жандармерии, и это
была нелегкая служба: "Как бы чего не вышло!", говоря по-чеховски. Генрих
Белль, будущий знаменитый писатель, в то время молоденький солдат
вермахта, такой же дурачок, как и я [Моэм] в семнадцатом году, решил
навестить Чехова, поклониться своему идолу, даже перелез через забор, но
был изгнан с территории дачи разгневанными старушками Ольгой, Марией и
Лидией, которые так берегли покой Чехова, что тот прикрепил у входа
объявление "Осторожно, злые старушки!". После войны советская пропаганда
попыталась сделать из Чехова чуть ли не командира подпольной организации,
спасавшей крымских партизан и евреев, но Киров поморщился, это был сильный
перебор - ведь "Фонд Чехова" спас жизнь пяти миллионам советских 623
военнопленных, исправляя преступную политику правительства, не
подписавшего конвенцию о "Красном Кресте".
Антон Павлович скончался в Ялте именно в ТОТ день - второго июля, но
через сорок лет, вскоре после открытия второго фронта. Он до конца был в
ясном житейском сознании, но вряд ли уже отчетливо понимал, что происходит
в стране и в мире. И слава Богу! У постели умирающего на этот раз дежурил
не глухонемой немец, а перепуганный консилиум из пяти академиков. Перед
смертью опять появился негр-матрос с черным бульдогом на плече. Чехов уже
не боялся матроса и улыбнулся ему. Опять они спорили о железнодорожном
вагоне с устрицами. Чехов после смерти хотел улететь в Москву на самолете
- "никогда не летал". Негр возражал: "Гдее я вам самолет возьму?" Выбирали
гроб - свинцовый или цинковый.
Академики записали: "Больной бредит - бульдоги, негры. Летает во
сне". За эти "полеты" их запросто могли сослать лет на десять на
строительство тоннеля с острова Сахалин в Азию под Татарским проливом.
Все было ясно.
Чехова временно похоронили в Ялте. Через полгода Рузвельт, Черчилль и
Киров, перед тем как решать на Ялтинской конференции судьбу послевоенного
мира, пришли с цветами, постояли у его могилы и проводили па аэродром в
последний путь - тело Чехова доставили в Москву на самолете в свинцовом
гробу (гроб сопровождал курчавый негр в форме лейтенанта морской пехоты
США - сразу после взлета он надел на указательный палец золотой перстень с
печаткой "С(ИМХА) БК(ВОД)Р Й(ОСЕФ) А(ЗАКЕН) 3(ХРОНО) ЗЛ ОТ", а когда
самолет пошел на посадку, снял и спрятал перстень в карман) и
перезахоронили на кладбище Новодевичьего монастыря. Еще через три дня был
подписан исторический Ялтинский меморандум. Все было ясно. Миссия Чехова
была выполнена. Фашизм был раздавлен, а коммунизм решили тихо свернуть.
От.
"Из Истории видно, что в древности жили
дураки, ослы и мерзавцы".
А.П.Чехов