Редьярд КИПЛИНГ
                                    НАГРАДЫ И ФЕИ
                             Rewards and Fairies (1910)
                            Перевод Ирины Гуровой (1996) 
                       OCR & spell-check by Petro Gulak (2007)

     Глориана
     Нож и Голый Мел
     Обращение святого Вильфрида
     Доктор медицины


     ЗАГОВОР

     Горсть английской взяв земли, 
     Ты молитву сотвори.
     Но молись ты не за тех, 
     Кто знал славу и успех. 
     Ты в молитве помяни 
     Тех, чьи были скромны дни, 
     Тех, чью жизнь и смерть равно 
     Мир забыл давным-давно.
     Землю положи на грудь 
     И про хворь свою забудь!

     Тело ли, душа ль болит 
     Та земля их исцелит, 
     Снимет вялости недуг 
     С мозга и умелых рук. 
     На короткий срок прервет 
     Бедствий вечный хоровод. 
     Силой этой сможешь стать 
     Ты самим собой опять.

     Из цветов английских ты 
     Эти собирай цветы: 
     Рви подснежники весной
     И шиповник в летний зной,
     Мальвы в дни осенней тьмы
     И морозник в дни зимы.
     В Сретенье их сбор начнешь,
     К Рождеству все соберешь.
     Власть дана цветам простым 
     Зренье возвращать слепым.

     Сила их в урочный час 
     Пелену снимает с глаз. 
     Ты тогда увидишь клад, 
     Что твои поля таят, 
     Что очаг твой прячет тут, 
     Что творит твой честный труд. 
     Тайну хочешь знать? Изволь: 
     Каждый человек - король!
      

     Вступление

     В  один прекрасный день Дэну с Уной,  брату и сестре,  которые жили в
сельской Англии,  выпала неслыханная удача:  с ними подружился Пэк,  он же
Робин Добрый Малый,  он же Ник из Линкольна, он же Лоб, Греющийся У Очага,
последний уцелевший в  Англии из Тех,  кого люди называют эльфами и феями.
Хотя, конечно, истинное их наименование - Народ Холмов. И Пэк магией Дуба,
Ясеня  и  Терна  наделил детей  властью "увидеть ТО,  ЧТО  они  увидят,  и
услышать ТО, ЧТО они услышат, пусть ОНО случилось три тысячи лет назад".
     Вот почему с  тех пор они время от времени встречали в  разных местах
на  ферме  и   в  ее  окрестностях  всяких  довольно  интересных  людей  и
разговаривали с ними.  Например, с рыцарем времен Нормандского завоевания,
или с  молодым центурионом римского легиона,  квартировавшего в  Британии,
или с зодчим дней короля Генриха VII,  и так далее и тому подобное,  как я
попытался описать в книге "Пэк с холма Пука".
     Примерно год спустя дети снова встретились с Пэком и,  хотя они стали
старше,  умнее и  уже не бегали все время босиком,  а носили ботинки,  Пэк
по-прежнему  дружил  с  ними  и  продолжал знакомить их  с  пришельцами из
прошлого.
     Конечно, он всякий раз накладывал заклятие на их воспоминания об этих
прогулках и  разговорах,  но  в  остальном не  вмешивался,  и  Дэн с  Уной
встречали в саду и лесочках самых неожиданных людей.
     Вот об этих-то людях я и попытался рассказать в историях,  которые вы
сейчас прочтете.


      
     ГЛОРИАНА

     Два кузена

     Доблесть, Юность вместе
     Путь избрали чести.
     Смерти и позора дарит он венец.
     Жребий их решен.
     Как завиден он -
     Безвестный и божественный конец!

     На заре румяной
     Кубок жизни пряный
     К жаждущим губам не поднесли.
     Сами юных лет
     Оборвали цвет
     И себя на гибель обрекли.

     Верность - их отрада,
     Смерть - вот им награда.
     Но ковать железо надо - куй!
     И в небытие
     Унесли ее -
     Унесли Бельфебы поцелуй!


     Ивнячок -  огороженную рощицу, где стоят индейские вигвамы, сложенные
из  садовых шестов  и  реек,  Дэну  и  Уне,  когда  они  были  еще  совсем
маленькими,  отдали  в  полное  владение,  как  их  собственное заповедное
королевство.  Став постарше, они сумели оградить его от всех посягательств
- даже Филлипс, садовник, спрашивал у нихх разрешения войти в ограду всякий
раз,  когда ему требовалась рейка для фасоли, а старый Хобден и не подумал
бы  ставить там силки для кроликов без дозволения,  которое возобновлялось
каждую весну, как не подумал бы сорвать с большой ивы коленкоровый плакат,
провозглашавший черной тушью: "Взрослым без приглашения вход в Королевство
строго запрещен!"
     Теперь вы поймете,  как они вознегодовали, когда под вечер в июньский
ветреный день,  направляясь туда печь картошку,  вдруг увидели,  что между
деревьями кто-то ходит.  Они перемахнули через калитку,  рассыпав половину
картошки, а пока они ее подбирали, из ближайшего вигвама вышел Пэк.
     - А, так это вы! - сказала Уна. - А нам почудилось, что люди.
     - Я  понял,  что вы разозлились,  -  по вашим ногам,  -  ответил он с
ухмылкой.
     - Так ведь это же наше собственное королевство... не считая, конечно,
вас.
     - Отчасти поэтому я и пришел. Вас желает увидеть одна дама.
     - А зачем? - осторожно спросил Дэн.
     - Ну,  по поводу королевств и всего такого прочего.  Она знает толк в
королевствах.
     И правда,  возле изгороди стояла дама в длинном темном плаще, который
прятал все,  кроме  туфель на  высоких красных каблуках.  Верхнюю часть ее
лица скрывала черная шелковая маска с бахромой,  но без выпуклых стекол. И
вообще казалось маловероятным, что она приехала сюда в автомобиле.
     Пэк подвел их к  ней с церемонным поклоном.  Уна сделала самый лучший
реверанс,  какой  только  выучила  на  уроках  танцев.  Дама  ответила  ей
медленным, очень глубоким и грациозным.
     - Как я слышала,  ты королева этого королевства,  -  сказала она, - и
мне остается только воздать должное твоему сану, - она внезапно обернулась
к засмотревшемуся на нее Дэну. - О чем ты думаешь, малый! Где твои манеры?
     - Я только думал, как чудесно вы сделали этот реверанс, - ответил он.
     Она засмеялась довольно пронзительным смехом.
     - О,  уже  придворный льстец!  А  ты  что-нибудь понимаешь в  танцах,
девочка... или королева, должна бы я сказать?
     - Я  брала уроки,  но танцевать по-настоящему у меня неполучается,  -
ответила Уна.
     - Так  учись!  -  и  дама шагнула к  ней,  словно намереваясь тут  же
заняться ее обучением. - Женщина, одна среди мужчин... или врагов, танцуя,
успевает обдумать,  как победить...или проиграть.  Женщина может работать,
только когда мужчины развлекаются. Хейхо! - она села на пригорке.
     Старичок Мидденборо, пони, которого запрягали в газонокосилку, легкой
трусцой  пересек  огороженное пастбище  и  свесил  печальную голову  через
ограду.
     - Приятное  королевство!  -  сказала  дама,  оглядываясь.  -  Надежно
защищенное. А как твое величество им управляет? Кто твой министр?
     Уна не совсем ее поняла.
     - Мы так не играем, - сказала она.
     - Играем? - дама всплеснула руками и засмеялась.
     - Оно наше общее, - объяснил Дэн.
     - И вы никогда не ссоритесь, юный Бэрли*?
     [*  Уильям  Сесил  Бэрли  (1521-98)  самый  влиятельный из  министров
королевы Елизаветы I, осторожный политик и ловкий придворный.]
     - Иногда. Но мы про это не рассказываем.
     Дама кивнула.
     - Своих детей у меня нет,  но я знаю,  как важно, чтобы королевы и их
министры хранили общие секреты от посторонних ушей. Ay de mi!* Но при всем
уважении к твоему величеству, сдается мне, что государство сие невелико, и
посему должно соблазнять и людей,  и четвероногих тварей.  Например, - она
указала на Мидденборо -  неужто сей старый одер с мордой испанского монаха
никогда сюда не врывается?
     [* Испанское горестное восклицание.]
     - У него ничего не выходит.  Старый Хобден сразу заделывает все дырки
в нашей изгороди, -  объяснила Уна, - а мы позволяем ему ловить кроликов в
Ивнячке.
     Дама рассмеялась как-то по-мужски.
     - А-а!  Хобден ловит длинноухих... кроликов для себя и поддерживает в
порядке ваши оборонительные сооружения для  вас.  А  от  ловли кроликов он
получает большой доход?
     - Мы не спрашиваем, - сказала Уна. - Хобден наш особый друг.
     - Вздор! - сердито начала дама и тут же засмеялась. -  Но  я  забыла: 
это  твое  королевство.  Знавала  я  некогда  девушку, которой приходилось 
оборонять  королевство  побольше,  и  пока  ее люди заделывали все дырки в 
ограде, она им тоже вопросов не задавала.
     - Она выращивала цветы?
     - Нет,  деревья,  крепкие  деревья.  А  ее  цветы  все  увяли! - дама 
подперла голову рукой.
     - Так  всегда бывает,  если за  ними не  ухаживать.  У  нас  тут есть
немножко. Хотите, я сорву вам букетик? - Уна побежала в тень за вигвамом и
вернулась с пучком алых цветов.  -  Красивые, правда? - сказала она. - Это
виргинская гвоздика. Она из Виргинии.
     - Из  Виргинии!  -  повторила дама и  поднесла цветы к  бахроме своей
маски.
     - Ну да. А эта ваша девушка их сажала?
     - Сама нет.  Но ее молодые люди отправлялись в опасные путешествия по
всему свету рвать или  сажать цветы для  ее  короны.  Думали,  что  она их
достойна!
     - А она была достойной? - весело спросил Дэн.
     - Quien sabe?*  По  меньшей мере,  пока  ее  молодые люди трудились в
дальних  морях,   она  трудилась  в  Англии,  чтобы  дом  их  оставался  в
безопасности и им было куда вернуться.
     [* Кто знает? (исп.).]
     - А как ее звали?
     - Глориана...  Бельфеба...  Елизавета Английская... - прикаждом слове
ее голос изменялся.
     - Вы про королеву Бесс?
     Дама чуть наклонила голову в сторону Дэна.
     - Ты не слишком почтительно ее называешь,  юный Бэрли!  Что ты о  ней
знаешь?
     - Ну-у...  Я...  я  видел  зеленые туфельки,  которые она  оставила в
Брикуолл-Хаусе.  Там дальше по дороге,  знаете?  Они хранятся под стеклом.
Такие маленькие-маленькие!
     - Ах,  Бэрли,  Бэрли!  -  она  засмеялась.  -  Такой  юный  -  и  уже 
придворный!
     - Но это же правда,  -  не отступал Дэн.  -  Очень маленькие,  просто
кукольные. А вы хорошо ее знали?
     - Хорошо.  Она была... женщина. Я всю жизнь провела при ее дворе. Да.
И помню,  как она танцевала после парадного обеда в Брикуолле.  Говорят, в
тот   день  она  оттанцевала  у   короля  Филиппа  новенькое  с   иголочки
королевство. Недурная цена за пару старых туфель, а?
     Дама   выставила  туфельку  и   внимательно  посмотрела  на   широкую
сверкающую пряжку.
     - Вы  слышали про  Филиппа Испанского,  многострадального Филиппа?  -
спросила она,  не  отрывая взгляда от  переливающихся разноцветными огнями
камней.  -  Клянусь верой,  даже вообразить трудно,  чего только некоторые
мужчины  не  терпят  от  некоторых женщин!  Будь  я  мужчиной  и  попробуй
какая-нибудь женщина играть мной, как Елизавета играла Филиппом, я бы!.. -
Она  отломила цветок от  стебля и  сжала его между большим и  указательным
пальцами.  - И все же, - она принялась обрывать лепестки один за другим, -
говорят и,  по-моему,  правду,  что  Филипп  ее  любил.  -  Она  отбросила
ощипанную гвоздичку.
     - Я что-то не поняла, - сказала Уна.
     - И не дай Бог тебе понять,  девочка!  - она смахнула цветы с колен и
поднялась на ноги в вихре теней, которые ветер гнал по рощице.
     - Ну а туфельки?  -  сказал Дэн. - Мне бы хотелось узнать, что было с
туфельками?
     - Узнаешь,  Бэрли,  непременно узнаешь,  если посмотришь на меня. Это
будет лучше всякого спектакля.
     - Мы ни одного спектакля еще не видели, - сказала Уна.Дама посмотрела
на нее и засмеялась.
     - Ничего,  я  сыграю для  вас целый спектакль.  Смотрите!  Для начала
вообразите, что она - Глориана, Бельфеба, Елизавета - отправилась посетить
свой  верный  город  Рай,  чтобы  утешить сердечную печаль  (девушки часто
грустят)и  пока  отдыхает  в  Брикуолл-Хаусе,   селение...  как  бишь  оно
называлось? - она пнула ногой Пэка.
     - Норгем, - хрипло ответил он и сел на корточки возле вигвама.
     - Селение  Норгем  верноподданно  развлекает  ее  маской  (это  такой
спектакль) и  латинской речью,  которой потчует ее местный поп,  путаясь в
родах и  числах до  такой степени,  что меня бы  в  детстве выпороли и  за
половину его ошибок.
     - Выпороли? Вас? - сказал Дэн.
     - И крепко,  малый,  крепко! Она проглатывает оскорбление, нанесенное
ее ученым ушам, и изъявляет свою милостивую благодарность, разомкнув зубы.
Вот так,  -  дама зевнула.  -  О, королева может всем сердцем любить своих
подданных и безмерно уставать от них душой и телом! Изъявив благодарность,
она садится, - всколыхнув юбками, она вновь опустилась на траву, - обедать
под Брикуоллским дубом. За грехи ее ей прислуживают... Как звали петушков,
которые служили Глориане за столом?
     - Фруенс, Кортхоуп, Фуллер, Хасси, - перечислял Пэк.
     - Избавь меня от дальнейшего!  - она подняла руку, блеснув перстнями.
- Юноши  из  знатнейших домов Сас-  сексаа,  а  потому особенно неуклюжие в
обращении с блюдами и тарелками.  Так вообразите,  -  она с забавной миной
покосилась через плечо, - как Глориана в зеленом с золотым кружевом платье
трепетала от  страха,  что эти толкающиеся за  ее  плечами юнцы из чистого
усердия обольют его соусом или вином!  А  платье к  тому же  было подарком
Филиппа!  И  в эту счастливую минуту по Райской дороге во весь опор скачет
запыленный,  забрызганный грязью гонец и вручает ей,  -  она хихикнула,  -
письмо  от  доброго,  простодушного,  изнывающего испанского  кавалера  по
имени... дон Филипп.
     - Это кто? Филипп, испанский король? - спросил Дэн.
     - Он самый.  Говоря между нами,  юный Бэрли,  короли и королевы очень
похожи на  простых мужчин и  женщин и,  как  я  слышала,  пишут друг другу
нежные глупые письма, которые их министрам не след бы вскрывать.
     - Неужели министры королевы Елизаветы вскрывали ее письма? - спросила
Уна.
     - Клянусь верой,  еще как! Но ведь и она вскрыла бы любые их письма и
бровью не повела бы.  Далее представьте себе, что Глориана (говорят, у нее
были  очень  красивые  руки)  вот  так  извиняется перед  обществом  (ведь
королевы никогда  себе  не  принадлежат) и  под  заигравшую музыку  читает
письмо Филиппа вот так!  -  она вынула из кармана письмо и  отодвинула его
почти на длину руки,  точно старая почтмейстерша в  деревне,  когда читала
телеграммы.
     - Хм!  Хм!  Хм!  Филипп, как всегда, пишет с безграничной любовью. Он
говорит,  что  его  Глориана холодна,  и  по  этой  причине он  пылает  на
протяжении целой страницы!  -  она перелистнула ее.  - А здесь что? Филипп
жалуется,  что  некие  ее  джентльмены выступили против его  полководцев в
Нидерландах.  Он молит ее незамедлительно повесить их, едва они вернутся в
ее государство.  (Хм, это как сказать!) А вот между двумя пылкими клятвами
в обожании вставлен списочек сожженных судов.  Ах,  бедный Филипп!  В море
его адмиралов - троих, не меньше и не больше! - взяли на абордаж, ограбили
и пустили на дно,  хотя плыли они мирно законными путями, некие английские
моряки  (их   он   джентльменами  называть  не   желает!),   которые  ныне
безнаказанно продолжают чинить разбой в  Американском океане,  каковой дал
ему Папа (так пусть бы они с Папой и охраняли свой океан!). Филипп слышал,
хотя  его  обожающие  уши  отказываются  этому  поверить,  будто  Глориана
потворствует злодеяниям этих гнусных негодяев,  получает долю награбленной
добычи и -  о,  позор!  - даже предоставляет им королевские корабли для их
грешного разбоя.  А посему он требует (слово, которого Глориана терпеть не
может!)...  требует, чтобы она повесила их, когда они вернутся в Англию, а
затем  дала  ему  отчет  о  награбленных  ими  товарах  и  золоте.   Такая
настоятельная просьба влюбленного!  Если Глориана не желает стать невестой
Филиппа,  так пусть она будет его торговым агентом и палачом! А если она и
дальше не откажется от своего упрямства - взгляните, как тут перо рвало ни
в чем не повинную бумагу!  -  то он и может,  и намерен отомстить ей. Ага!
Вот теперь мы добрались до испанца в подлинном его обличии!  -  Она весело
взмахнула письмом.  -  Слушайте внимательно!  Филипп навлечет на  Глориану
погибель с запада,  куда более страшную, чем та, на которую Педро де Авила
обрек гугенотов.  И  он остается и  пребывает,  целуя ей ноги и  руки,  ее
рабом, ее врагом или ее победителем - в зависимости от того, как она с ним
обойдется.
     Дама спрятала письмо под плащом и  продолжала свою игру,  но голос ее
стал мягче:
     - А  все  это  время  -   прислушайтесь!  -  ветер  шелестит  листвой
Брикуоллского дуба,  музыка играет, все вокруг не спускают глаз с королевы
Англии,  а  она  должна разгадать,  что означает это письмо.  Имя Педро де
Авилы ей ничего не говорит,  она не помнит, ни что он сделал с гугенотами,
ни  когда,  ни  где.  Она только словно бы  сквозь мрак различает какие-то
черные замыслы,  зреющие в  мрачном мозгу Филиппа,  ибо никогда еще он  не
писал в такой манере.  Она обязана улыбаться этому письму, словно получила
какие-то хорошие новости от своих министров, и от такой улыбки стынут губы
и бедное сердце. Что ей делать?
     Вновь голос дамы изменился.
     - Теперь  вообразите,  что  музыка  внезапно затихает.  Крис  Хэттон,
капитан ее  телохранителей,  весь красный и  взъерошенный,  выскочил из-за
стола, и девственный слух Глорианы уловил звон шпаг за оградой. Сассекские
мамаши принялись пересчитывать своих  цыплят -  то  есть  боевых петушков,
которые  прислуживали  ей.   И,  да,  двое  изящных  юношей  уединились  в
Брикуоллском саду,  чтобы шпагой и кинжалом разобраться в каком-то вопросе
чести.  Их втащили назад через калитку,  разоруженных,  сверкающих глазами
друг на друга -  ну просто парочка Купидонов, вдруг преобразившихся в двух
бледных задыхающихся Каинов.  Кхе-кхе!  Глориана грозно подзывает их - вот
так они приближаются,  ожидая приговора. Их жизни, их имущество зависят от
одного ее  слова,  а  они  оскорбили ее  вдвойне -  и  как королеву и  как
женщину. На что только ни способны глупые молодые люди ради девушки!
     - Почему?  -  спросила Уна.  -  Что она сделала? И что такого сделали
они?
     - Ш-ш-ш!  Ты  прерываешь  спектакль!  Глориана  догадалась о  причине
ссоры. Оба были красивые мальчики. А потому она хмурит брови и приказывает
им  оставить ребяческие глупости и  предупреждает:  если  они  тут  же  не
обменяются дружеским поцелуем,  она прикажет Крису Хэт-  тону разложить их
на скамье и  выпороть березовыми розгами,  как заведено в недавно открытой
школе в Харроу. (Лицо Криса становится кислым.) Напоследок - ведь ей нужно
обдумать письмо Филиппа,  которое жжет ей  карман,  она  изъявляет желание
потанцевать с  ними,  дабы научить их учтивым манерам.  И  присутствующие,
вздохнув  с  облегчением,  призывают  благословение  небес  на  милостивую
государыню.  Крис с  другими готовит Брикуолл-Хаус для танцев,  а  она тем
временем прогуливается по  саду  среди тщательно подстриженных тисов между
этими двумя очаровательными юными грешниками,  которые оба готовы от стыда
провалиться сквозь землю. Они признают свою вину. Оказывается, что старший
(они кузены), когда подавали жаркое, решил, что королева взглянула на него
особенно милостиво.  Младший,  посчитав,  что  взгляд этот был  обращен на
него, после обмена горячими словами, назвал старшего лжецом. Ну и, как она
догадалась, последовал поединок.
     - А на которого она посмотрела? - спросил Дэн.
     - Да ни на которого!  Разве что желая,  чтобы они держались подальше.
Она ведь все время опасалась, что они обольют ее платье. Так она и сказала
бедным цыплятам,  чем окончательно их  сокрушила.  Поджарив их хорошенько,
она  говорит:  "Так  вы  бы  обагрили кровью свои  девственные шпаги  ради
меня...  ради меня?"  Клянусь верой,  они снова сцепились бы,  если бы она
продолжала их поддразнивать. Но их шпаги - как мило они это сказали! - уже
раза два обнажались ради нее!
     "Где это было?  -  спрашивает она.  -  Когда вы скакали на деревянных
лошадках и еще ходили в платьицах?"
     "На моем корабле,  - отвечает старший. - Мой кузен был вице-адмиралом
на  своем  пинасе.  Мы  не  хотели бы,  чтобы Ваше  Величество считали нас
повздорившими детьми!"
     "Да-да!  -  подхватывает младший, и щеки его пламенеют, ну просто как
тюдоровские розы. - Испанцы, во всяком случае, так о нас не думают!"
     "Адмирал Дитя, - говорит Глориана, - вице-адмирал Младенец! Прошу вас
простить меня.  В жару нынешних времен детишки старятся так,  что уследить
мне  за  ними невозможно.  Однако у  нас  с  Испанией мир.  Так где же  вы
нарушили мир вашей королевы?"
     "В море, называемом Испанским, хотя оно принадлежит испанцам не более
чем мой дублет",  -  отвечает старший. Вообразите, как согревают эти слова
уже тающее сердце Глорианы!  Она не терпела,  чтобы в разговоре с ней моря
называли "испанскими".
     "Почему мне не  доложили?  Какую добычу вы привезли и  где ее укрыли?
Признавайтесь! Вам грозит виселица за морской разбой".
     "Топор,  всемилостивейшая государыня,  -  отвечает старший,  - ибо мы
благородной крови".  Он  сказал правду,  но  женщины не терпят возражений.
"Вздор!  -  говорит она  и  надавала бы  им  оплеух,  если  бы  вовремя не
вспомнила о своем королевском сане.  -  Будет вам и виселица, и колодки, и
навозная телега, буде я пожелаю".
     "Если бы наша королева узнала о нашем плавании заранее, Филипп мог бы
поставить  ей  в  упрек  кое-какие  пустяковые наши  деяния  на  море",  -
пролепетал младший.
     "А  что.  до  сокровищ,  так мы  вернулись живыми,  но и  только.  Мы
потерпели кораблекрушение на  Кладбище Гасконцев,  где  единственным нашим
обществом в  течение трех  месяцев были только выбеленные скелеты людей де
Авилы".
     Мысли Глорианы тотчас вернулись к последнему письму Филиппа.
     "Де  Авилы,  который истребил гугенотов?  Что  вы  о  нем знаете?"  -
говорит она.  Тут в доме призывно заиграла музыка,  и все трое пошли назад
между тисами, подстриженными в форме разных фигур.
     "Только то,  что де Авила напал на поселение французов на этом берегу
и чисто по-испански повесил их всех как еретиков -  человек восемьсот.  На
следующий год  Доминик де  Горг,  гасконец,  неожиданно напал на  отряд де
Авилы и правосудно повесил их всех как убийц - человек пятьсот. Сейчас там
не  найти  ни  единого христианина,  хотя  это  добрая земля  к  северу от
Флориды".
     "А далека ли она от Англии?" - спрашивает осмотрительная Глориана.
     "При попутном ветре плыть до нее шесть недель.  Говорят, Филипп скоро
опять приберет ее  к  рукам",  -  это  сказал младший и  посмотрел на  нее
уголком невинно-простодушного глаза.
     Крис  Хэттон,   бесясь,   встречает  ее  и   ведет  в  парадную  залу
Брикуолл-Хауса,  и  там она танцует -  вот так.  Женщина выигрывает время,
чтобы подумать, пока танцует. Чтобы подумать. Я вам покажу. Вот, смотрите!
     Она медленно сняла плащ и  выпрямилась в  платье из голубовато-серого
атласа,  расшитом жемчужинами,  которые в  мелькающих тенях  переливались,
точно бегущая вода.  Продолжая говорить -  не столько с детьми,  сколько с
собой, - она поплыла в величавом танце, слагавшемся из гордых выступлений,
надменных поворотов и  кружения,  из  исполненных бесконечного достоинства
реверансов и  торжественных поз,  и  все  это  сплеталось в  единое  целое
сложных переходов и фигур.
     Дети,  затаив дыхание,  подались вперед,  чтобы не упустить ни единой
подробности чудесного зрелища.
     - Стал бы испанец,  -  начала она,  глядя в землю,  - грозить местью,
если бы  не  подготовил этой мести?  Нет.  Однако мужчина может пригрозить
женщине в надежде,  что тогда он добьется ее любви.  Такое бывало!  -  она
медленно пересекла полосу  солнечного света.  -  Погибель с  запада  может
означать,  что  Филипп  задумал  напасть на  Ирландию.  Но  тогда  бы  мои
ирландские шпионы что-нибудь уже  проведали бы.  Ирландцы тайн не  хранят.
Нет...  тут  не  Ирландия.  Так почему же,  почему...  -  красные каблучки
щелкнули и замерли,  -  Филипп упоминает Педро де Авилу,  полководца в его
Америках?..  Не значит ли это, - она повернулась чуть быстрее, - не значит
ли это,  что погибель он готовит из Америк?  Назвал ли он де Авилу,  чтобы
сбить ее  с  толку,  или  против обыкновения его  черное перо  предало его
черное сердце?  Мы...  -  она выпрямилась во  весь рост,  -  Англия должна
опередить господина Филиппа.  Но не открыто, - она опять наклонила голову.
- Мы  еще не  можем выступить против Испаании открыто.  Пока еще не  можем.
Пока,  - она сделала три шага, словно отбрасывая туфельками со сверкающими
пряжками какие-то силки.  - Сумасшедшие джентльмены королевы могут драться
с  бедными  адмиралами Филиппа,  где  они  им  попадутся,  но  Англия,  но
Глориана, дочь Гарри, должна соблюдать мир. Или Филипп все-таки ее любит -
как многие и многие мужчины и мальчики?  Это может помочь Англии. Ах, что,
что может помочь Англии?!
     Она запрокинула лицо в маске -  лицо,  которое, казалось, не замечало
усердно танцующих ног, и посмотрела прямо на детей.
     - Мне почему-то жутко! - Уна вздрогнула. - Лучше бы она перестала!
     Дама протянула сверкающие пальцы,  словно становясь в  Большую цепь и
беря чью-то руку.
     - Может корабль незаметно достичь Кладбища Гасконцев и  ждать там?  -
спросила она пустоту и проплыла дальше, зашелестев атласом.
     - Она делает вид,  будто спрашивает кого-то из них?  -  шепнул Дэн, и
Пэк кивнул.
     А  она  уже плыла обратно в  безмолвном колышущемся призрачном танце.
Они  увидели,   что  под  маской  она  улыбается.   Дыхание  у  нее  стало
прерывистым.
     - Я  не  могу дать вам  для  этого плавания свои корабли,  это станет
известно Филиппу,  -  прошептала она через плечо,  - но пушек и пороха дам
столько,  сколько вы попросите,  если только не попросите слишком... - она
повысила голос и трижды топнула ногой.  - Громче, музыка! Эй, музыканты на
галерее! О-о! Я порвала свою туфлю!
     Она подобрала юбки и начала склоняться в реверансе.
     - Вы отправитесь на свой страх и  риск,  -  шептала она,  глядя прямо
перед собой.  -  О завидная и восхитительная юность! - ее глаза в прорезях
маски сияли. - Но предупреждаю вас, вы об этом пожалеете. "Не надейтесь на
князей..." и на королев тоже.  Корабли Филиппа разнесут вас в щепу.  Вы не
боитесь? Мы поговорим об этом, когда я вернусь из Рая, милые мальчики.
     Великолепный реверанс  завершился.  Она  выпрямилась  -  без  единого
движения, только тени струились по ее платью.
     - Вот  какой  был  конец,  -  сказала  она  детям.  -  Почему  вы  не
рукоплещете?
     - Но конец чего? - спросила Уна.
     - Танца, - ответила дама оскорбленно. - И пары зеленых туфель.
     - Я ничегошеньки не поняла, - сказала Уна.
     - Э? А что понял ты, юный Бэрли?
     - Я точно не знаю, - начал Дэн, - но...
     - Имея дело с женщиной, ничего точно знать нельзя. Но?..
     - Но,  по-моему,  Глориана хотела, чтобы кузены вернулись на Кладбище
Гасконцев, где бы оно ни находилось.
     - Потом эту землю назвали Виргинией. Виргиния - ее колония. Названная
так по одному из ее прозвищ: Королева-Девственница, но по-латыни.
     - Значит,  чтобы они вернулись в  будущую Виргинию и помешали Филиппу
забрать ее себе. Ведь она же сказала, что даст им пушки?
     - Верно. Но не корабли - то есть тогда.
     - И,  по-вашему,  получается,  что  они  обещали ей  плыть как бы  по
собственному желанию, чтобы не поссорить ее с Филиппом. Я правильно понял?
     - Вполне  достаточно  для  министра  королевы.  Но  помни,  она  дала
мальчикам достаточно времени передумать.  В Рае она провела три длиннейших
дня -  возводила в рыцарский сан толстяков мэров. Когда она возвращалась в
Брикуолл,  они встретили ее  в  миле от него,  и  она чувствовала,  как их
взгляды жгут  ее  маску для  верховой езды.  Крис Хэттон,  бедный дурачок,
очень рассердился.
     "Ты  не  захотел дать им  березовых розог,  когда я  представила тебе
такую возможность,  -  говорит она Крису. - А теперь изволь устроить мне с
ними полчаса уединения в Брикуоллском саду. Ева соблазнила Адама в саду. И
поторопись, не то я могу передумать!"
     - Она же  была королева.  Так почему она не  послала за ними сама?  -
спросила Уна.
     Дама покачала головой.
     - Таких дорог она никогда не выбирала.  Я видела,  как к собственному
зеркалу она подходила кружным путем,  а  женщина,  не  способная подойти к
нему прямо,  безнадежна.  Ее никакими молитвами не исправишь.  Но вы- таки
помолитесь за нее.  Что еще... что еще, во имя Англии могла она сделать? -
на мгновение она прижала руку к горлу.  - Клянусь верой! - воскликнула она
потом. - Я совсем позабыла про зеленые туфли. Она оставила их в Брикуолле.
Да-да.  И помнится,  она дала ногемскому попику - Джон Уизерс его звали? -
текст для  проповеди:  "На  Эдом  простеру сапог Мой".  Очень уместно,  да
только он не догадывался почему.
     - Я не понимаю, - сказала Уна. - А как же кузены?
     - Ты жестока,  как женщина, - сказала дама. - Моей вины тут нет. Я же
сказала,  что дала им  время передумать.  Клянусь честью (ay de mi!),  она
сначала попросила у них не так уж много -  просто некоторое время постоять
у  того  берега,  у  Кладбища Гасконцев...  просто помедлить там,  если их
корабли окажутся поблизости,  - у них же был только один настоящий корабль
и пинас...  Просто помедлить там, последить и привезти мне известия о том,
что замышляет Филипп. За Филиппом необходимо было следить все время. Какое
чумное право имел он заводить там колонию?  В  сотне лиг к  северу от пути
его кораблей в Испанию и в каких-то шести неделях от Англии? Клянусь душой
моего грозного отца,  никакого!  Слышите -  никакого!  - она снова топнула
красным каблуком, и дети даже попятились.
     - Нет-нет.  Вы  не  должны от  меня отворачиваться!  Она  все  честно
объяснила мальчикам среди тисов в  Брикуоллском саду.  Если Филипп пришлет
флот,  сказала я им (а чтобы создать колонию, меньшим он обойтись не мог),
их  жалкие лодчонки потопить этот флот не  смогут.  Они  ответили со  всей
почтительностью,  что вступать в бой или не вступать, это уже их дело. Она
снова растолковала им,  что  конец может быть  только один:  либо  быстрая
смерть в море,  либо медленная смерть в темнице Филиппа.  Но они не желали
ничего лучшего,  чем принять смерть ради меня.  Многие люди умоляли меня о
жизни.  Я им отказывала - и крепко спала потом. Но когда мои люди... такие
благородные молодые люди на коленях молят о разрешении умереть за меня,  я
была потрясена... потрясена до мозга моих старых костей.
     Дама ударила себя по груди, словно по доске.
     - Она  растолковала им  все.  Я  сказала,  что  сейчас не  время  для
открытой войны  с  Испанией.  Если,  каким-нибудь чудом,  они  одержали бы
победу над флотом Филиппа,  Филипп призовет меня к ответу.  И ради Англии,
чтобы избежать войны,  я вынуждена буду (я так им и сказала) отдать ему их
молодые жизни.  Если они потерпят неудачу,  но  опять-таки каким-то  чудом
избегут руки Филиппа и доберутся до Англии,  еле сохранив жизнь, они могут
ожидать -  я все,  все им сказала - только моей королевской немилости. Они
будут ей неизвестны,  она не увидит их, не назовет их имен, не шевельнет и
пальцем, чтобы спасти их от виселицы, если Филипп потребует их казни.
     "Пусть будет виселица!" -  сказал старший. Я расплакалась бы, если бы
мое лицо уже не было накрашено.
     "Так или иначе это плавание -  смерть.  Ее вы не боитесь,  я знаю. Но
это ведь не просто смерть, а еще и бесчестие!" - вскричала я.
     "Но  наша  королева в  сердце своем будет знать,  как  это  было",  -
говорит младший.
     "Милый, - сказала я, - у королев сердца нет".
     "Но она еще и женщина,  а женщина не забудет, - говорит старший. - Мы
отплываем!" - и они преклонили передо мной колени.
     "Нет, милые мальчики, - вот сюда!" - сказала я и открыла им объятия и
поцеловала их.
     "Послушайте меня,  -  сказала я. - Для надзора за Кладбищем мы найдем
какого-нибудь  просмоленного старого  урода-адмирала,  а  вас  я  беру  ко
двору".
     "Нанимайте кого вам угодно,  -  говорит старший,  - мы послушны вам и
телом и  душой".  А  младший,  который трепетал даже сильнее,  когда я  их
целовала,  шепчет белыми губами:  "Мне кажется,  у вас есть власть сделать
человека богом".
     "Оставайтесь при дворе и сами убедитесь", - сказала я.
     Они покачали головами,  и я поняла...  я поняла, что они отправятся в
это плавание.  Если бы я не поцеловала этих мальчиков,  то,  может быть, и
сумела бы их уговорить.
     - Так зачем же вы их целовали? - сказала Уна. - По- моему, вы сами не
знали, чего вы хотели.
     - С дозволения твоего величества, - дама низко склонила голову, - эта
Глориана,  которую я представила для вашего удовольствия,  была женщиной и
королевой. Вспомни о ней, когда ты обретешь свое королевство.
     Уна нахмурилась, а Дэн спросил:
     - Так кузены все-таки отправились на Кладбище Гасконцев?
     - Да, - сказала дама.
     - А они вернулись?.. - начала Уна, но Дэн ее перебил:
     - Они  остановили флот  короля Филиппа?  Дама  торопливо обернулась к
нему.
     - Ты думаешь, что они поступили правильно? - спросила она.
     - Так другого же им ничего не оставалось, - ответил Дэн, подумав.
     - Ты  думаешь,  она  поступила правильно,  послав их?  -  голос  дамы
дрогнул.
     - Ну-у...  - сказал Дэн, - ей тоже ничего другого не оставалось, ведь
верно? А как они помешали королю Филиппу захватить Виргинию?
     - Это-то и есть самое грустное.  В ту же осень они отплыли из Рая,  и
даже обрывка каната не нашлось,  чтобы поведать об их судьбе.  Дули ветры,
но они с ними не вернулись. Что ты скажешь, юный Бэрли?
     - Наверное, они утонули. Но Филипп ведь не победил, верно?
     - Глориана свела  счеты с  Филиппом,  но  позже.  А  если  бы  Филипп
победил,  ты  обвинил бы  Глориану в  том,  что  она напрасно пожертвовала
жизнью этих мальчиков?
     - Конечно, нет. Она обязана была его остановить. Дама кашлянула.
     - Ты  умеешь распознать суть.  Будь я  королевой,  я  сделала бы тебя
министром.
     - Мы  в  эту игру не играем!  -  сказала Уна,  думая,  какая эта дама
противная  -   такая  же  противная,  как  шум,  который  поднимал  ветер,
продираясь через Ивнячок.
     - В  игру!  -  воскликнула дама со смехом и театрально вскинула руки.
Солнце заиграло в  драгоценных камнях ее перстней,  и они так заискрились,
что у Уны заслезились глаза,  и ей пришлось их протирать. Тут она увидела,
что Дэн на коленях подбирает картофелины, которые они рассыпали у калитки.
     - А в Ивнячке никого нет! - сказал он. - Нам просто почудилось.
     - Я ужасно рада, что только почудилось! - сказала Уна. И они занялись
картошкой.


     Зеркало

     _Королева Бесс была дочь Гарри!_

     Королева ночью в спальне ходит взад-вперед без сна, 
     Золотом парчи блистает, бархатом шуршит она. 
     На ее лице морщины, ей тоска сжимает грудь, 
     И в жестокое не смеет зеркало она взглянуть.
     Никогда не отразится в глубине его стекла
     Молодая чаровница, та, какой она была!

     Королева ночью в спальне поднесла к губам питье,
     Призрак встал Марии Стюарт за спиною у нее.
     "Ходишь ночью ты по спальне и не можешь ты уснуть.
     Буду рядом, чуть решишься в зеркало свое взглянуть. 
     Никогда не отразиться в глубине его стекла 
     Столь красивой, столь несчастной, как когда-то я была!"

     Королева ночью в спальне горько плакала теперь, 
     Призрак Лейстера явился и поскребся тихо в дверь. 
     "Буду я ходить с тобою и не дам тебе уснуть, 
     Буду ждать, чтобы ты решилась в зеркало свое взглянуть.
     Никогда не отразиться в глубине его стекла
     Столь жестокой и коварной, как со мною ты была!"

     Королева ночью в спальне пред лицом грехов своих 
     Гордо призракам сказала, оглядев надменно их: 
     "Англии я королева, Гарри царственная дочь!" 
     К зеркалу оборотилась, страх сумела превозмочь, 
     Посмотрела - и сказало ей жестокое стекло: 
     "Красота твоя увяла, лето красное прошло". 
     Призрак иль живой любимый так не могут ранить зло 
     Сердце женщины, как ранит зеркала ее стекло!




     НОЖ И ГОЛЫЙ МЕЛ


     Дети  на  месяц уехали к  морю и  поселились в  каменной деревушке на
открытых всем ветрам меловых Даунсах.  Они подружились со  старым пастухом
мистером Дадни,  который знавал их  папу,  когда  их  папа  был  маленьким
мальчиком.  Он говорил совсем не так,  как их друзья в сассекском Уилде, и
всякие предметы на  ферме называл по-другому,  но  он понимал их и  брал с
собой.  У него был маленький домик примерно в полумиле от деревни. Там его
жена готовила медовый напиток из  тминного меда и  лечила заболевших ягнят
возле очага,  в котором пылал уголь,  а Старый Джим, папаша овчарки Дадни,
лежал  у  двери.  Дети  приносили Старому  Джиму  говяжьих костей  (давать
овчаркам бараньи кости нельзя ни в коем случае!),  и если они не заставали
мистера Дадни  дома,  миссис Дадни  приказывала старому псу  отвести их  в
холмы к мистеру Дадни, и он их провожал туда.
     Как-то  днем в  августе,  когда по деревушке проехал водовоз и  улица
запахла совсем по-городскому,  они по обыкновению пошли к старому пастуху,
и  Старый Джим по  обыкновению перебрался через порог и  взял их  под свою
опеку.  Солнце было жарким,  пожухлая трава была очень скользкой,  а  дали
очень далекими.
     - Совсем как  море!  -  сказала Уна,  когда Старый Джим остановился в
тени сложенного из камней сарая на голом склоне. - Видно, куда ты идешь...
и идешь туда, а вокруг все одно и то же.
     Дэн сбросил башмаки.
     - Когда мы вернемся домой, я из леса не выйду, - сказал он.
     - Вуф! - сказал Старый Джим, показывая, что он готов продолжать путь,
затрусил по дерну с  пригорка на пригорок и вскоре потребовал свою говяжью
кость.
     - Э, нет! - возразил Дэн. - А где мистер Дадни? Где хозяин?
     Старый Джим посмотрел на них,  как на сумасшедших, и опять потребовал
кость.
     - Ни в коем случае не давай! - воскликнула Уна. -  Я  не хочу,  чтобы 
меня бросили выть посреди безлюдной пустыни!
     - Ищи, малый, ищи! - приказал Дэн, потому что холмы выглядели пустыми
и голыми, как его ладонь.
     Старый Джим вздохнул и затрусил дальше. Вскоре вдали на фоне неба они
заметили темное пятно - шапку мистера Дадни.
     - Хорошо!  Молодец! - сказал Дэн. Старый Джим неторопливо повернулся,
аккуратно взял кость в  истертые зубы и  возвратился в тень своего сарая -
ну вылитый волк.  Дети пошли дальше. Над ними, перекрикиваясь, кружили две
пустельги.  над  белым  краем мелового обрыва,  лениво взмахивая крыльями,
летела чайка.  Очертания холмов чуть  колебались в  жарком мареве,  как  и
далекая голова мистера Дадни.
     Они  шли  очень  медленно  и  внезапно  очутились  у  подковообразной
впадины,  глубиной около ста футов -  ее круглые склоны были все в кружеве
овечьих следов.  На дне впадины паслись овцы под охраной Молодого Джима, а
мистер  Дадни  безмятежно вязал,  удобно усевшись на  краю  впадины.  Свой
пастушеский посох с крюком на верхнем конце он зажимал между коленями. Они
рассказали ему, что выкинул Старый Джим.
     - Так ведь он думал,  что раз он меня видит, так и вы тоже. Чем ближе
вы к дерну,  тем больше видите.  А вид у вас распаренный!  - сказал мистер
Дадни.
     - Да уж! - сказала Уна, валясь на траву. - И мы устали.
     - Садитесь-ка  поближе ко  мне.  Тень скоро станет длиннее,  а  тут и
ветерок жаркий повеет, и вам глаза словно шерстью укроет.
     - Но мы не хотим спать, - негодующе возразила Унаи, еще не договорив,
уютно устроилась в первой полоске послеполуденной тени.
     - Не хотите,  не хотите! Вы же пришли потолковать со мной, как прежде
ваш  папаша.  Да  только ему не  требовалось собаки,  чтобы найти дорогу к
Нортонской Яме.
     - Так он-то был здешний, - заметил Дэн и тоже растянулся на траве.
     - Что так,  то так.  И хоть убейте,  не пойму, зачем ему понадобилось
перебираться в  Уилд под дурацкие деревья.  мог бы остаться тут и смотреть
вокруг,  насколько глаз хватает.  А от деревьев проку нет. Они притягивают
молнии,  а  овцы  прячутся под  ними  от  дождя  -  и  глядь,  после грозы
полдесятка ярочек не досчитаешься! Э-хе-хе! Ваш-то папаша это знал.
     - Деревья вовсе не дурацкие!  -  Уна даже приподнялась на локте.  - А
дрова? Мне вот уголь ничуть не нравится.
     - Э? Легла бы ты чуть повыше, так тебе удобнее будет, - сказал мистер
Дадни со своей нарочитой улыбкой глухого.  - А теперь повернись лицом вниз
и  понюхай!  Это саутдаунский тмин -  благодаря ему другой такой баранины,
как наша саутдаунская,  на  всем свете не сыскать.  И  тмин,  мне еще мать
говорила,  он все что хочешь излечит,  кроме не то разбитой головы,  не то
разбитого сердца, уж точно не помню.
     Дети  понюхали раз,  другой  и  остались лежать,  прижимаясь щекой  к
мягкой тминной подушке.
     - В Уилде-то у вас ничего такого не найти,  э?  Одни камыши! - сказал
мистер Дадни.
     - Зато у  нас  есть вода!  Целые речки,  где можно в  жару плавать на
плоскодонке,  -  возразила Уна,  рассматривая раковину  улитки,  желтую  с
лиловыми полосками, которая лежала возле ее глаза.
     - Речки разливаются.  И  овец тогда надо перегонять дальше,  а  уж  о
копытной гнили из-за  этого и  говорить нечего.  Нет уж,  росный пруд куда
способнее.
     - А как делают росные пруды?  - спросил Дэн и сдвинул шляпу на глаза.
Мистер Дадни начал объяснять.
     Воздух затрепетал,  точно ветерок не знал,  то ли соскользнуть вниз в
Яму,  то ли упорхнуть в открытые просторы.  Но,  конечно,  путь вниз всего
легче,  и  одно  за  другим душистые дуновения,  вея  над  склоном,  нежно
щекотали сомкнутые веки детей.  Тихий шепот моря далеко внизу под обрывами
сливался с  шепотом ветерков в  траве,  гудением пчел в тмине,  шорохами и
топотком овец  внизу  и  глухим странным ропотом в  толще мела  под  ними.
Мистер Дадни кончил свои объяснения и  мирно вязал.  Их  разбудили голоса.
Тень уже наполовину накрыла крутой склон,  уходящий в  Нортонскую Яму.  На
самом краю спиной к  ним  сидел Пэк  рядом с  полуголым мужчиной,  который
трудился над  чем-то.  Ветерки замерли,  и  из  этой  воронки каждый звук,
каждый шумок  доносился до  них,  ну...  ну,  как  бывает,  когда шепчут в
водопроводную трубу.
     - Отлично! - сказал Пэк. - Как искусно ты придал ему нужную форму!
     - Да,  но  разве хрупкий кремневый наконечник может остановить Зверя?
А!  -  Он небрежно бросил что-то через плечо.  И  между Дэном и  Уной упал
изящный  наконечник стрелы  из  синего  кремня,  еще  хранящий теплоту рук
мастера.
     А  тот уже подобрал другой камень и  возился с ним,  точно дрозд -  с
раковиной улитки.
     - Работа с  кремнями -  работа для дурней,  -  сказал он  наконец.  -
Обкалываешь кремни,  потому что так положено,  но когда надо встать против
Зверя, какой от них толк! - Он мотнул косматой головой.
     - Со Зверем разделались давным-давно. Он исчез, - сказал Пэк.
     - Вернется в пору окота.  Уж я-то его знаю! - Он ударял часто, резко,
и кремень попискивал.
     - Нет.  Теперь дети весь день спокойно лежат на  Мелу и  возвращаются
домой вечером целые и невредимые.
     - Вот как? Ну, назови Зверя его истинным именем, и тогда я поверю!
     - Все  кончено!  -  Пэк  вскочил,  приложил руки  рупором  ко  рту  и
закричал: - Волк! Волк!
     Сухие стены Нортонской Ямы отозвались эхом "Вов!  Вов!", точно залаял
Молодой Джим.
     - Видишь?  Слышишь?  - сказал Пэк. - Никто не отозвался. Серый Пастух
исчез. Шаги В Ночи затихли навсегда. Волков больше нет.
     - Чудеса!  -  Мужчина утер лоб,  точно ему вдруг стало очень жарко. А
кто прогнал их? Ты?
     - Сделали это  многие люди на  протяжении многих лет  каждый в  своем
краю. И ты был одним из них, - ответил Пэк.
     Мужчина спустил с  плеч  накидку из  овечьей шкуры и  молча указал на
свой бок в  зигзагах и  розетках шрамов.  Его руки от плеча по локоть тоже
были все в ямочках - жутких белесых ямочках.
     - Вижу, - сказал Пэк. - Печать Зверя. Чем ты от него отбивался?
     - Руками, рубилом, копьем, как наши отцы до нас.
     - Да?  Так как же... - Пэк приподнял край бурой накидки, - так как же
кременщик обзавелся вот этим? Покажи-ка! - и он протянул маленькую руку.
     Мужчина  вытащил из-за  пояса  длинный темный  железный нож  -  почти
короткий меч -  и,  подышав на него, протянул рукояткой вперед Пэку, а тот
наклонил голову набок,  как делают,  чтобы заглянуть в  механизм карманных
часов,  прищурился на  длинное лезвие,  а  потом осторожно провел по  нему
указательным пальцем от рукоятки до острия.
     - Отличный! - произнес он с удивлением.
     - Как же иначе? Его делали Дети Ночи, - был ответ.
     - Да, я вижу по железу. А чем ты за него уплатил?
     - Этим! - Мужчина поднес руку к щеке, и Пэк присвистнул, как уилдский
скворец.
     - Клянусь Великими Меловыми кольцами!  -  воскликнул он. - Ты уплатил
такую цену?  Повернись к солнцу, чтобы я мог рассмотреть получше, и закрой
глаз!
     Он  взял мужчину за  подбородок и  повернул его лицо к  детям выше на
склоне. Они увидели, что правое веко сморилось и запало в глазницу, словно
она была пуста. Пэк же отпустил подбородок и они снова сели.
     - Ради овец. Овцы ведь тоже люди, - сказал мужчина смущенным голосом.
- Что еще я мог сделать? Ты ведь знаешь,  Древний!
     Пэк испустил дрожащий вздох.
     - Возьми нож. Я слушаю.
     Мужчина опустил голову, вогнал нож в дерн и произнес, пока лезвие еще
дрожало:
     - Он свидетельствует,  что я  говорю,  как было.  Я говорю между моим
Ножом и Голым Мелом. Коснись!
     Пэк  положил  ладонь  на   рукоятку.   Нож  перестал  дрожать.   Дети
подобрались поближе.
     - Я из кременщиков,  людей, обрабатывающих кремни. Я единственный сын
жрицы,  продающей ветер людям моря.  Я -  Купивший Нож, Хранитель Людей, -
начал мужчина громко и напевно. Такими именами называют меня в Краю Голого
Мела, что лежит между Деревьями и Морем.
     - Твой край велик, и велики твои имена, - сказал Пэк.
     - Не всякий голод утолишь именами и  песнями!  -  Мужчина ударил себя
кулаком  по  груди.   -  Лучше,  куда  лучше,  когда  твои  дети  сидят  в
безопасности у огня рядом со своей матерью!
     - Э-эй! - сказал Пэк. - Сдается мне, это очень старая повесть.
     - Я греюсь и ем у любого огня,  который выберу,  но нет той,  которая
разводила бы  огонь  и  стряпала еду  только для  меня.  Это  я  продал за
Магический  Нож  для  моих  людей.  Негоже,  чтобы  Зверь  властвовал  над
человеком. Что еще мог я сделать?
     - Я слышу, я знаю, я слушаю, - сказал Пэк.
     - Когда  я  подрос и  занял  свое  место  среди сторожей овец,  Зверь
обгладывал наш край, точно зажатую в зубах кость. Он подбирался к стадам в
часы водопоя и  подстерегал их у  росных прудов;  он проскакивал в овчарни
между  нашими коленями в  дни  стрижки;  он  прохаживался возле пасущегося
стада и  выбирал свою добычу,  хотя наши мальчики швыряли в него кремнями;
по ночам он прокрадывался в хижины и утаскивал младенца из рук матери;  он
созывал своих товарищей и среди бела дня подстерегал мужчин на Голом Мелу.
Нет, так было не все время. И в том - его хитрость. Он вдруг уходил, чтобы
мы про него забыли.  Год или два - мы не чуяли его запаха, не слышали и не
видели его.  А когда стада наши приумножались, когда наши люди переставали
все время оглядываться, когда малые дети начинали играть за оградой, когда
наши женщины уже ходили за водой одни,  вот тогда назад, назад возвращался
Серый Пастух, Проклятие Мела, Шаги В Ночи - Зверь, Зверь, Зверь!
     Он смеялся над нашими ломкими стрелами и  жалкими тупыми копьями.  Он
научился подныривать под рубило.  По-моему,  он знал,  когда кремень был с
изъяном. А изъян этот часто становился явным, только когда ты наносил удар
по его морде.  Вот тогда -  бряк!  -  предательский кремень разлетается на
осколки,  и ты уже сжимаешь в кулаке только деревянную рукоятку рубила,  а
свирепые зубы впиваются тебе в бок!  Я их чувствовал в своем теле, я знаю.
А росистым вечером или в тумане завязки наконечника слабеют, пусть даже ты
весь день прятал копье под накидкой.  Ты один,  но так близко от дома, что
останавливаешься затянуть  сухожилья  потуже  руками,  зубами  и  обломком
дерева,  подобранного у моря.  Ты нагибаешься - вот так. И настает минута,
ради которой он выслеживал тебя,  едва зажглись звезды. "Ар-р-р! - говорит
он.  -  Вурра!"  -  говорит (Эхо в Нортонской Яме зарычало в ответ,  точно
волчья тая )  И  он уже на твоем плече -  и  подбирается к кровяной жиле у
тебя на шее и... может быть, твои овцы побегут дальше без тебя. Драться со
Зверем просто,  но чувствовать, что Зверь дерется с тобой, презирая тебя -
это словно почувствовать его зубы у  себя в сердце!  Древний,  почему люди
желают так сильно, а сделать могут так мало?
     - Не знаю. И ты желал сильно?
     - Я желал одержать победу над Зверем.  Негоже, чтобы Зверь властвовал
над человеком.  Но  мои люди боялись.  Даже моя мать,  жрица,  испугалась,
когда  я  сказал ей,  чего  хочу.  Мы  привыкли бояться Зверя.  Когда меня
посвятили в мужчины, и девушка - она была жрицей - поджидала меня у росных
прудов,  Зверь  покинул  Мел.  Может,  причиной была  болезнь,  может,  он
отправился к своим богам узнать,  как лучше чинить нам вред. Но он ушел, и
мы вздохнули свободнее.  Женщины снова пели,  детей меньше охраняли, стада
паслись далеко от овчарен. Я свое гонял вон туда! - Он указал в сторону от
моря, где в жарком мареве начинался Уилд. - Там молодая трава была сочнее.
Они  паслись и  двигались все  дальше  на  север,  пока  мы  не  оказались
близко-близко от Деревьев, - он понизил голос, -  совсем  близко  к месту, 
где обитают Дети Ночи. - Он снова указал на север.
     - Да, я вдруг вспомнил! - сказал Пэк. - Объясни мне, почему твои люди
так боялись Деревьев?
     - Потому  что  Боги  ненавидят Деревья  и  поражают их  молниями.  Мы
видели,  как они горят день за  днем вдоль Мела.  К  тому же  на  Мелу все
знают,  что Детям Ночи,  хотя они и поклоняются нашим богам, ведома магия.
Если человек попадет в  их край,  они подменяют его дух:  они вкладывают в
его рот чужие слова,  они превращают его в говорящую воду. Но голос у меня
в сердце велел мне идти на север. Пока я пас там овец, я вдруг увидел, что
три Зверя гонятся за человеком, который бежал к Деревьям. По этому знаку я
понял, что он Сын Ночи. Мы, кременщики, боимся Деревьев больше, чем Зверя,
У него не было рубила.  У него был нож вроде этого. Зверь прыгнул на него,
он  взмахнул ножом,  и  Зверь упал  мертвым.  Остальные два  Зверя с  воем
убежали -  как  никогда не  убежали бы  от  кременщика.  Человек ушел  под
Деревья.  Я  подошел к  мертвому Зверю.  Он  был  убит  по-новому -  одной
глубокой раной с ровными краями, которая разделила надвое его злое сердце.
И  больше ни ушиба,  ни царапины.  Чудеса!  Тут я  понял,  что нож у  него
магический,  и начал думать,  как добыть такой нож.  Думать и думать,  как
добыть его.
     Когда я  пригнал овец для стрижки,  моя мать,  жрица,  спросила меня:
"Что за новое ты увидел?  Я вижу это в твоих глазах!" Я ответил:  "Это моя
печаль".  А она сказала: "Все новое всегда несет печаль. Сядь на мое место
и вкуси печаль". Я сел на ее место у огня, где зимой она говорит с духами,
и в моем сердце зазвучали два голоса.  Голос сказал: "Попроси у Детей Ночи
Магический Нож.  Негоже,  чтобы Зверь был владыкой над людьми".  Я услышал
этот голос.
     И голос сказал:  "Если ты войдешь под Деревья, Дети Ночи изменят твой
дух.  Ешь и  спи здесь!" А другой голос сказал:  "Попроси Нож".  Я услышал
этот голос.
     Утром я сказал моей матери: "Я пойду искать нужное для людей, но я не
знаю,  вернусь ли я в своем облике".  Она ответила: "Будешь ты жив, будешь
ты мертв или изменен, я твоя мать".
     - Истинно!  - сказал Пэк. - Сами Древние не могут изменить мать, даже
если бы захотели.
     - Возблагодарим же  Древних!  Я  поговорил с  моей девушкой,  жрицей,
которая поджидала меня у росных прудов.  Она тоже наобещала чудесные вещи.
- Он засмеялся.  -  Я  ушел туда,  где виидел колдуна с  ножом,  и  два дня
пролежал в  короткой траве,  прежде чем решился войти под Деревья.  Дорогу
перед собой я  нащупывал палкой.  Я  боялся страшных шепчущих Деревьев.  Я
боялся духов на их ветках,  мягкой земли под ними,  рыжей и черной воды. А
больше всего я боялся изменения, и оно наступило!
     Он снова утер лоб,  и они посмотрели,  как вздуваются сильные мышцы у
него на спине, пока он не положил ладонь на рукоятку ножа.
     - В голове у меня пылал костер без пламени, во рту был скверный вкус,
веки обжигали глаза, дыхание обжигало губы, а руки казались чужими. Что-то
заставляло меня петь песни и насмехаться над Деревьями,  хотя я их боялся.
И  я  словно видел,  как я  смеюсь,  и  мне было очень жаль этого молодого
человека, которым был я сам. А! Дети Ночи умеют колдовать!
     - Мне думается,  сотворили это Духи Тумана. Они меняют человека, если
он засыпает среди них, - сказал Пэк. - Ты спал в тумане?
     - Да...  Но сделали это Дети Ночи,  я  знаю.  Через три дня я  увидел
красный свет  за  Деревьями и  услышал грохот.  Я  увидел,  как  Дети Ночи
выкапывают из ямы красные камни и кладут их в костры.  Камни таяли,  точно
сало,  а  люди  били  по  размягченным камням тяжелыми молотами.  Я  хотел
заговорить с этими людьми,  но слова изменялись меня во рту, и выговорил я
только:  "Не гремите так.  Голове больно".  И я понял, что заколдован. И я
хватался за Деревья и просил Детей Ночи,  чтобы они сняли с меня чары. Они
были злые.  Они задавали мне много вопросов и  не  давали ответить на них.
Они меняли слова у меня во рту,  пока я не заплакал. Тогда они отвели меня
в хижину насыпали на пол раскаленные камни и плескали на них водой, и пели
заклинания,  пока с  меня не начал ручьями лить пот.  И я заснул.  А когда
проснулся,  мой собственный дух, а не чужой, неведомый, вопящий - вернулся
в  мое тело,  и  я  был как сверкающий холодный камушек среди гальки между
морем и солнечным сиянием.  Колдуны и колдуньи сошлись выслушать меня, и у
них у всех были Магические Ножи. Ушами и Устами им служила жрица.
     Я  заговорил.  Я  сказал много слов,  и  они следовали друг за другом
плавно,  точно овцы,  когда пастух,  стоя на пригорке, может пересчитать и
тех,  которые проходят мимо,  и  других в  отдалении,  которые еще  только
собираются пойти  следом за  остальными.  Я  попросил Магических Ножей для
моих людей. Я сказал, что мои люди принесут мясо, молоко, шерсть и положат
их  на  короткой  траве  перед  Деревьями,  если  Дети  Ночи  положат  там
Магические Ножи для наших людей.  Они остались довольны. Их жрица сказала:
"Ради кого ты пришел?" Я ответил:  "Овцы - люди. Когда Зверь убивает наших
Овец,  наши люди умирают.  И  я  пришел за  Магическим Ножом,  чтобы убить
Зверя".
     Она  сказала:  "Мы не  знаем,  позволят ли  наши боги нам торговать с
людьми Голого Мела. Погоди, пока мы их не спросим".
     Когда они вернулись из  Места Вопрошения (их боги - наши боги), жрица
сказала:  "Богу нужно доказательство,  что твои слова правдивы". Я сказал:
"Какое нужно доказательство?"  Она сказала:  "Бог говорит:  если ты пришел
ради их людей,  то ты отдашь ему свой правый глаз, и он его вынет, но если
ты пришел не поэтому, глаза ты не отдашь. Решение - между тобой и Богом. А
мы сожалеем".
     Я сказал: "Это тяжелое доказательство. Нет ли другой дороги?"
     Она сказала:  "Есть. Если хочешь, ты можешь вернуться к своим людям с
обеими своими глазами.  Но тогда ты не получишь Магических Ножей для своих
людей".
     Я сказал: "Было бы легче, если бы я знал, что меня должны убить".
     Она сказала:  "Наверное,  Бог знал и это.  Взгляни,  я раскалила свой
нож!"
     Я сказал: "Так не мешкай!"
     Ножом, раскаленным на огне, она вырезала мой правый глаз. Она сделала
это сама. Я сын жрицы. Она была жрица. Дело это не для простого человека.
     - Правда,  истинная правда,  - сказал Пэк. - Дело это не для простого
человека. А потом?
     - Потом я больше ничего этим глазом не видел. И еще я узнал, что один
глаз обманывает, и ты неверно судишь о расстояниях. Попробуй сам.
     Дэн тут же зажал глаз ладонью, протянул руку к кремневому наконечнику
в траве и промахнулся на несколько дюймов.
     - Это правда, - шепнул он Уне. - С одним глазом расстояния путаются!
     Пэк, видимо, тоже попробовал, потому что его собеседник усмехнулся.
     - Я знал,  что будет так,  -  сказал он.  - Даже и теперь я не всегда
уверен,  правильно ли наношу удар. Я оставался у Детей Ночи, пока мой глаз
не зажил. Они сказали, что я сын Тира, бога, который положил правую руку в
пасть Зверя.  Они показали мне, как растапливают красные камни и делают из
них  Магические Ножи.  Они  научили  меня  заклинаниям,  которые пели  над
кострами и когда стучали молотами.  Я могу спеть много заклинаний!  - И он
засмеялся, точно мальчик.
     - Я вспомнил,  как возвращался домой, - объяснил он, - и как удивился
Зверь.  Он вернулся на Мел.  Я  увидел его,  учуял его логово,  едва вышел
из-под Деревьев.  Он не знал,  что у меня есть Магический Нож -  я спрятал
его под накидкой.  Нож, который дала мне Жрица. Хо-хо! Тот счастливый день
оказался таким коротким!  Вот послушайте. Зверь учуял меня "Вуф! - говорил
он.  -  Вот и  мой кременщик!"  Он  приближался длинными прыжками,  задрав
хвост; он катался по земле; он клал голову на лапы от радости, что отыскал
себе теплое мясо.  Он прыгал и... О, какими становились его глаза, когда в
прыжке он видел,  что его ждет нож! И нож пронзал его шкуру, как камышинка
- кусок творога.  Часто у него не было врремени,  чтобы завыть.  Времени на
то,   чтобы  снимать  шкуру  с  убитых  зверей,   я  не  тратил.  Порой  я
промахивался.  Тогда я  брал свое кремневое рубило и  разбивал ему голову,
потому что он все равно трусливо жался к земле.  Он не вступал в бой.  Ему
был известен Нож.  Но Зверь хитер! К вечеру все Звери учуяли кровь на моем
ноже и разбегались от меня,  точно зайцы.  Они все понимали!  А я шел, как
должен идти человек - Владыка Зверя!
     И я вернулся в дом моей матери. Надо было убить ягненка. Я рассек его
пополам моим ножом и рассказал матери все,  что со мной было.  Она сказала
мне:  "Так может только Бог!"  Я засмеялся и поцеловал ее.  Я пошел к моей
девушке,  которая поджидала меня у росных прудов. Надо было убить ягненка.
Я рассек его моим ножом пополам и рассказал моей девушке все,  что со мной
было.  Она сказала-"Так может только Бог!" Я засмеялся,  но она оттолкнула
меня и  убежала прежде,  чем я  успел ее поцеловать -  убежала вправо,  со
стороны моего  слепого глаза.  Я  пошел  к  мужчинам,  сторожившим овец  у
водопоя. Надо было убить овцу им в пищу. Я рассек ее пополам моим ножом, и
рассказал им все, что со мной было. "Так может только Бог!" - сказали они.
Я  сказал:  "Мы  слишком много говорим про  Богов!  Подкрепим силы,  будем
веселы,  а  завтра я  отведу вас к Детям Ночи и каждый человек найдет свой
Магический Нож".
     Я  был рад снова учуять наших овец,  увидеть широкое небо от  края до
края земли, услышать море. Я уснул под звездами, завернувшись в накидку. А
сторожа  разговаривали между  собой.  На  следующий  день  я  повел  их  к
Деревьям,  взяв мясо,  шерсть и творог, как обещал. Магические Ножи лежали
на траве,  как обещали Дети Ночи.  Они следили за нами из-за Деревьев.  Их
жрица окликнула меня и сказала:  "Как тебе с твоими людьми?" Я сказал: "Их
сердца изменились. Я уже не вижу их сердец, как раньше". Она сказала: "Это
потому,  что у  тебя только один глаз.  Пойдем со мной,  и  я  буду твоими
глазами".  Но я сказал:  "Я должен показать моим людям, как употреблять их
ножи  против  Зверя.  Как  ты  показала мне".  Я  сказал это  потому,  что
Магический Нож ведет себя в руке не так,  как кремневый. Она сказала: "То,
что ты сделал,  ты сделал ради женщины,  а не ради своих людей". Я спросил
ее:   "Так  почему  же  Бог  принял  мой  правый  глаз  и  почему  ты  так
рассердилась?"  Она  ответила:  "Потому что  всякий человек может обмануть
Бога ложью,  но ни один мужчина не может обмануть ложью женщину.  И  я  на
тебя не рассердилась.  Я только скорблю о тебе Погоди,  и ты увидишь своим
одним глазом, почему я скорблю". И она скрылась.
     Я  пошел назад с моими людьми,  и каждый нес свой Нож и заставлял его
петь в воздухе -  дззз,  дззз!  Кремень не поет.  Он бормочет -  амп, амп.
Зверь услышал.  Зверь увидел.  Он понял.  И везде убегал от нас. Мы шли по
траве,  и брат моей матери -  вождь мужской стороны - снял с себя ожерелье
вождя из желтых морских камней...
     - Э? Что за... А, да! Из янтаря, - сказал Пэк.
     - ...И хотел надеть мне на шею.  Я сказал:  "Нет,  я радуюсь. Что для
меня один глаз, если второй видит жирных овец и толстеньких детей, которые
бегут по лугу,  ничего не боясь?"  Брат моей матери сказал им:  "Я говорил
вам,  что такого он  не  возьмет".  Тут они запели песню на древнем языке,
"Песню Тира".  Я было запел с ними,  но брат моей матери сказал: "Это твоя
песня, о Купивший Нож. Дозволь нам петь ее, Тир".
     Но даже тогда я не понял.  И только когда увидел, что никто из них не
наступает на мою тень,  только тогда я  понял,  что они видят во мне бога,
такого же,  как Бог Тир,  который отдал правую руку, чтобы одержать победу
над Великим Зверем.
     - Клянусь огнем,  укрытым в  нутре кремня!  Значит,  так оно было?  -
быстро произнес Пэк.
     - Клянусь моим Ножом и Голым Мелом, так оно и было! Они давали дорогу
моей тени,  точно жрице,  идущей к  Холму Мертвых.  Я испугался.  Я сказал
себе:  "Моя мать и моя девушка знают, что я не Тир". И все-таки я боялся -
боялся,  как  человек,  который упал на  бегу в  выломанную в  мелу яму  с
отвесными стенками и чувствует, что выбраться из нее будет нелегко.
     Когда мы  вернулись к  росным прудам,  там  собрались все  наши люди.
Мужчины показали свои ножи и рассказали как все было. Сторожа овец видели,
как Зверь бежал от нас.  Зверь убегал на запад через реку стаями -  и выл!
Он знал,  что к  Голому Мелу наконец-то пришел Нож.  Наконец-то!  Уж он-то
знал!  Я  сделал свое дело.  И  я поглядел на мою девушку среди жриц.  Она
поглядела на  меня,  но не улыбнулась.  Она сделала мне тот знак,  который
положено делать, когда приносят жертвы Древним Мертвым в могильных холмах.
Я хотел заговорить, но брат моей матери сделал себя моими устами, словно я
уже был одним из  Древних Мертвых в  могильниках,  за  которых в  то утро,
когда солнце поворачивает на север, с нами говорят жрецы.
     - Помню. Как хорошо я помню утро летнего солнцеворота! - сказал Пэк.
     - Я  рассердился и  ушел в  дом  моей матери.  Она  хотела опуститься
передо мной на  колени.  Тогда я  рассердился еще больше,  но она сказала:
"Только бог  мог  заговорить со  мной  так,  со  мной  -  жрицей!  Человек
испугался бы  гнева богов!"  Я  поглядел на  нее и  засмеялся.  И  не  мог
оборвать своего горького смеха.  Они  позвали меня из-за  дверей,  называя
Тиром. Молодой человек, с которым я сторожил мое первое стадо, и обкалывал
первый мой  наконечник для  стрелы,  и  отбивался от  моего первого Зверя,
называл меня этим именем на  Древнем Языке.  Он  просил меня дозволить ему
взять в жены мою девушку.  Глаза его были опущены,  ладони прижаты ко лбу.
Он был полон страха перед богом, но меня, человека, он не побоялся просить
об этом.  Я его не убил.  Я сказал:  "Позови девушку!" Она тоже пришла без
страха -  та  самая,  что поджидала меня,  что говорила со  мной у  росных
прудов.  Она была жрица,  а потому подняла на меня глаза.  Она смотрела на
меня,  как я смотрю на вершину холма или на облако. Она заговорила Древнем
Языке,  на  котором жрицы возносят молитвы Древним Мертвым в  могильниках.
Она  просила дозволения разжечь огонь  в  хижине моего товарища -  просила
благословить их будущих детей.  Я  не убил ее.  И услышал,  как мой голос,
пустой и  холодный,  произнес:  "Да будет по вашему желанию!"  И они ушли,
держась за руки.  Сердце у  меня стало пустым и  холодным,  в  ушах у меня
гремел ветер, мой глаз заволокла чернота. Я сказал моей матери: "Может бог
умереть?" И услышал ее слова:  "О чем ты? О чем ты, мой сын?" И провалился
во тьму, где гремели молоты.
     - Бедный... бедный Бог! - сказал Пэк. - А твоя мудрая мать?
     - Она поняла.  Едва я  упал,  она поняла.  Когда мой дух вернулся,  я
услышал,  как она шепчет мне на ухо: "Будь ты живой, будь ты мертвый, будь
ты измененный -  я твоя мать".  Это было хорошо.  Даже лучше воды, которой
она меня напоила,  и  лучше возвращения из тьмы.  Мне стало стыдно,  что я
упал,  но я радовался. И она радовалась. Мы не хотели лишиться друг друга.
Ведь для сына есть только одна мать.  Я  развел для нее огонь,  и задвинул
засов на  Двери,  и  сел  у  ее  ног,  точно так  же,  как прежде,  а  она
расчесывала мне волосы и пела. Наконец я сказал:
     "Что делать с людьми, которые говорят, что я - Тир?" 
     Она сказала:
     "Тот,  кто совершил богоподобное деяние,  должен поступать,  как Бог.
Иного я не вижу.  Люди теперь - твои овцы, пока ты не умрешь. И тебе их не
прогнать".
     "Такой тяжелой овцы мне не поднять",  -  сказал я. А она сказала: "Со
временем она покажется тебе легче.  Со  временем,  быть может,  ты  уже не
согласишься обменять ее ни на какую девушку.  Будь мудр,  будь очень мудр,
мой  сын,  ибо  для  тебя  остались лишь  одни  слова,  лишь  песнопения и
преклонение, как перед Богом".
     - Бедный Бог!  -  сказал Пэк. - Однако само по себе все это не так уж
плохо!
     - Да,  я знаю,  но я обменял бы их все,  все,  все на одного ребенка,
моего собственного ребенка, перемазавшегося в золе домашнего огня.
     Он выдернул нож из дерна, сунул его за пояс и встал.
     - Но что еще я мог сделать? - сказал он. - Овцы ведь люди.
     - Это очень древняя повесть, - ответил Пэк. - Я слышал подобные ей не
только на Голом Мелу, но и под Деревьями - под Дубом, Ясенем и Терном!
     Предвечерние  тени  заполнили  тихую  пустоту  Нортонской  Ямы.  Дети
услышали у  себя над  головой овечьи колокольцы и  деловитый лай  Молодого
Джима. Они выбрались на меловую равнину.
     - Мы дали вам поспать,  - сказал мистер Дадни, когда овцы шарахнулись
от них. - Только время уже к чаю идет.
     - Поглядите,  чего я  нашел!  -  Дэн показал маленький наконечник для
стрелы  из  синего  кремня,  блестящий и  чистый,  словно  его  только что
обкололи.
     - Вот-вот!  -  сказал мистер Дадни.  -  Чем ближе к траве, тем больше
увидите. Я такие частенько нахожу. Кое-кто говорит, будто их феи делали, а
я  скажу:   нет,  никакие  не  феи,  а  люди,  такие  же  как  мы,  только
давным-давно. Если их хранить бережно, они приносят удачу. А под деревьями
вашего папаши сколько бы вы ни спали, толку бы никакого Не было, не то что
на Голом Мелу, верно?
     - В лесу спать не хочется, - ответила Уна.
     - Тогда какая от него польза? - возразил мистер Дадни.- Все одно, что
в сарае просидеть до вечера. Ну-ка, Джим, собери их!
     Холмы,  которые казались такими голыми и жаркими, когда они шли сюда,
теперь были в  восхитительных ямочках теней.  Запах тмина и соли мешался в
накатывающихся  с  моря  волнах  юго-западного  ветра.  Глаза  им  слепило
склоняющееся к  горизонту солнце,  и высокая трава казалась золотой.  Овцы
знали дорогу в  овчарню,  а потому Молодой Джим вернулся к хозяину,  и они
все  вчетвером неторопливо зашагали  домой.  Головки  скабиозы щекотали их
лодыжки, а их тени вытягивались позади них в тени великанов.


     Песня мужской стороны

     Завидев Зверя, мы бежали во всю прыть,
     Хоть был в разгаре день. 
     Владыкою людей негоже Зверю быть.
     Но не берет его кремень. 
     С презреньем смеется он днем над копьем.
     И над рубилом то ж. 
     Погляди, нож у каждого, Зверь, есть теперь.
     А это - Купивший Нож!

     Тени его не коснись - расступись!
     В след не ступи его ног! 
     Это Купивший Нож, и нас бьет дрожь.
     Он Тир - великий Бог!

     Долго раздумывал Тир, как врага убить.
     Он знал - нехорошо 
     Владыкой над людьми всю жизнь их Зверю быть
     И к Детям Ночи он пошел.
     - Магический Нож нужен нам - 
     И я дам все, на что хватит сил.
     - Хочешь нож ты купить у нас - отдай глаз!
     И цену он уплатил.

     Женской кричи стороне - и сильней!
     Пусть бегут со всех ног. 
     Это Купивший Нож - и нас бьет дрожь,
     Он Тир - великий Бог.

     Дети, женщины могут по Мелу гулять:
     Мы знаем, не выпрыгнет Зверь, 
     И мы можем на стрижку овец пригонять
     Без тревог и потерь. 
     И не надо вертеть головой за едой
     Можно сладко на солнышке спать. 
     Серый Пастух убежал, он страшится Ножа,
     Дикий Пес не вернется опять! 
     Сумерек Дух бежит от людей 
     (Хей, Тир, э-эй!)
     Ноги В Ночи не вернутся опять

     И в заключение:

     Тени его не коснись - расступись!
     В след не ступи его ног! 
     Это Купивший Нож, и нас бьет дрожь!
     Он Тир - великий Бог!



     ОБРАЩЕНИЕ СВЯТОГО ВИЛЬФРИДА

     Всенощная Эдди

     Оповестил в Сочельник 
     Приход свой добрый Эдди,
     Что всенощную будет 
     Служить на Манхуд-Энде.
     Но праздновали саксы, 
     И шторм разбушевался.
     Звонил усердно Эдди - 
     Никто не отзывался.
     - Да, скверная погода! -
     Сказал печально Эдди,
     - Но все равно я буду
     Служить на Манхуд-Энде.
     На аналое свечи
     Зажег он, и вошел, 
     На огоньки их глядя,
     Иззябнувший осел.
     Ломилась буря в окна, 
     Ревя, как дикий зверь.
     И вол, роняя брызги, 
     Протиснулся сквозь дверь.
     - Не мне судить, о братья,
     Кто здесь велик, кто мал!
     Про то Отец Наш знает, - 
     Так Эдди им сказал.
     - Но где собрались трое,
     Там Бог меж ними есть.
     Внемлите, я вам, братья, 
     Несу благую весть!
     Волу о Вифлееме
     И яслях он сказал, 
     Ослу - Кто на осляти
     В Иерусалим въезжал.
     Как будто это были 
     Епископы пред ним,
     Божественное Слово 
     Втолковывал он им.
     А с них вода стекала, 
     И пар от шерсти шел.
     Когда ж рассвет забрезжил, 
     Ушли осел и вол.
     Смеялись саксы, Эдди ж 
     Им отвечал теперь:
     Ни перед кем не смею 
     Закрыть Его я дверь!


     В  деревне они  купили леденцов и  возвращались домой мимо  церквушки
святого  Варнавы,  как  вдруг  увидели,  что  малыш  Джимми  Кидбрук,  сын
плотника,  пинает кладбищенскую калитку,  изо рта у него торчит стружка, а
по  щекам  катятся  слезы.  Уна  извлекла стружку и  вложила на  ее  место
леденец.  Джимми объяснил,  что ищет дедушку (отец словно бы  оставался за
кругом его  внимания),  и  они прошли между старыми могилами под роняющими
листья  липами  к  дверям  церкви.  Джимми шмыгнул внутрь,  оглядел пустую
церковь и завизжал, точно ржавые петли калитки. С колокольни донесся голос
молодого Сэма Кидбрука - от неожиданности они даже подскочили.
     - Джимми! - охнул он. - Откуда ты взялся? Сходи за ним, папаша.
     Старый мистер Кидбрук протопал вниз по лестнице,  вскинул Джимми себе
на плечи,  поглядел на детей из-под очков в  медной оправе и затопал вверх
по лестнице. Они засмеялись - мистер Кидбрук всегда вел себя только так.
     - Все хорошо! - крикнула Уна вверх. - Его мы привели, Сэм. А его мама
знает, где он?
     - Он тайком ушел. Она уже, наверное, с ума сходит, - ответил Сэм.
     - Так я сбегаю, скажу ей, - и Уна умчалась.
     - Спасибо,  мисс Уна.  Мастер Дэн,  не хотите поглядеть, как мы чиним
колокольные балки?
     Дэн взлетел по лестнице и  увидел,  что молодой Сэм лежит на животе в
совершенно восхитительном местечке среди  балок и  веревок,  почти рядом с
пятью  большими  колоколами.   На  полу  под  ним  старый  мистер  Кидбрук
обстругивал  плашку  рубанком,   а   Джимми  поедал  стружки,   едва   они
отваливались.  Старик не глядел на Джимми,  Джимми ел себе и ел, а на фоне
беленой  стены  звонницы  широкий  золоченый  маятник  церковных  курантов
качался себе и качался.
     Дэн  заморгал,  смигивая опилки,  которые сыпались на  его  задранное
кверху лицо.
     - Позвоните в колокол, - попросил он.
     - Звонить не  положено,  а  вот  поговорить он  у  меня поговорит,  -
ответил Сэм и  постучал кулаком по толстому краю самого большого колокола.
Раздался  низкий  гул,  похожий  на  стон,  и  заметался верх  и  вниз  по
колокольне,  так что спина холодела,  будто от страха.  И в тот миг, когда
гудение почти начало причинять боль,  оно замерло,  рассыпавшись красивыми
горестными возгласами -  как хрустальный бокал,  если его потереть влажным
пальцем.  Маятник звякнул:  бесшумный полет по  дуге  и  громкое звяканье.
Снова и снова.
     Дэн услышал,  что Уна вернулась от миссис Кидбрук,  и  побежал за ней
вниз.  Она  стояла  у  купели  и  глядела на  коленопреклоненную фигуру  у
алтарной ограды.
     - Это дама, которая играет на органе? - шепнула она.
     - Нет.  Она уже поднялась к  органу.  И  ведь она всегда в черном,  -
ответил Дэн.
     Фигура поднялась с  колен и  оказалась седовласым стариком в  длинном
белом одеянии.  Его шею обвивал шарф (или что-то  похожее на  шарф),  один
конец  которого был  переброшен через  плечо.  Широкие длинные рукава были
расшиты  золотом;  когда  он  направился к  ним  по  центральному проходу,
широкая полоса золотой вышивки по  низу его одеяния колыхалась и  блестела
при каждом шаге.
     - Идите же познакомьтесь с ним, - послышался у них за за спиной голос
Пэка. - Это все только Вильфрид.
     - Вильфрид... А фамилия? - сказал Дэн. - Так идемте вместе.
     - Вильфрид - святой покровитель Сассекса и архиепископ Йоркский. Нет,
я подожду здесь,  пока он меня не подзовет.  - Пэк сделал им знак идти. Их
подошвы  попискивали на  старинных могильных плитах  центрального прохода.
Архиепископ поднял руку  с  розовым перстнем на  ней  и  сказал что-то  по
латыни.  Он был очень красивым,  а его худое лицо выглядело почти таким же
серебристым, как и венчик жидких волос.
     - Вы одни? - спросил он.
     - Нет. Здесь еще Пэк, - ответила Уна. - Вы его знаете?
     - Теперь я знаю его много лучше,  чем когда-то. - Он призывно помахал
рукой над  плечом Дэна  и  снова что-то  сказал по-латыни.  Пэк  торопливо
зашагал к ним, прямой точно стрела. Архиепископ улыбнулся.
     - Добро пожаловать, - сказал он. - Привет тебе.
     Привет и  тебе,  о князь Церкви,  -  ответил Пэк Архиепископ наклонил
голову, пошел дальше и замерцал в сумраке возле купели, точно белая ночная
бабочка.
     - Вид у него ужасно княжеский,  -  сказала Уна.  -  А назад он уже не
вернется?
     - Конечно, вернется. Он просто осматривает церковь. Церкви его всегда
очень интересовали, - сказал Пэк. - Но что это?
     За перегородкой дама,  играющая на органе,  что-то говорила мальчику,
приводящему в движение меха. /
     - Тут  нам  будет неудобно разговаривать,  -  шепнул Пэк.  -  Пошли в
Панамный уголок.
     Он повел их в  конец южного придела,  где на чугунной плите странными
длиннохвостыми буквами было написано: "Orate p. annema Jhone Coline"*. Вот
дети и назвали этот уголок "Панамным".
     [* Молитесь за душу Джона Колина (лат.)]
     Архиепископ  медленно  двигался  по  маленькой  церкви,   разглядывая
старинные  мемориальные  доски  и  новые  витражи.  За  перегородкой дама,
которая играет на  органе,  выдвигала регистры и  перебирала ноты духовных
песнопений.
     - Вот бы она сыграла те нежные кружевные мелодии. - Ну просто как мед
на овсянке! - сказала Уна.
     - А мне больше нравятся трубные,  -  возразил Дэн. - Посмотрите-ка на
Вильфрида! Он старается закрыть алтарные врата!
     - Скажите ему, что это нельзя, - невозмутимо посоветовал Пэк.
     - У него все равно не получится,  -  буркнул Дэн и вышел из Панамного
уголка на цыпочках.  Архиепископ все нажимал и  нажимал ладонями на резные
створки, которые тут же раскрывались.
     - Ничего не выйдет,  сэр,  -  зашептал Дэн.  -  Старый мастер Кидбрук
говорит,  что алтарные врата -  это единственные врата,  которые ни одному
человеку не закрыть. Он сам их такими сделал.
     Голубые глаза архиепископа весело заблестели.  Дэн понял,  что он про
это знает все.
     - Прошу прощения,  -  сказал Дэн,  запинаясь от  смущения и  злясь на
Пэка.
     - Да, я знаю. Таким их сотворил Он! - Архиепископ улыбнулся и пошел в
Панамный уголок, куда Уна уже притащила для него мягкое кресло.
     Орган играл тихо и нежно.
     - О чем говорит музыка? - спросил архиепископ. 
     Уна почти нечаянно заговорила нараспев:
     - "О,  все вы, творения Господа, благословите вы Господа, славьте его
и величие его вовеки".  Мы даже название придумали:  "Ноев Ковчег", потому
что в этой молитве столько всего перечисляется -  звери,  и птицы, и киты.
Понимаете?
     - Киты? - быстро повторил архиепископ.
     - Ну да.  "О, вы, киты, и все, что движется в водах, - пропела Уна, -
благословите вы Господа". Словно волна опрокидывается, правда?
     - Святой отец,  -  сказал Пэк смиренным голосом, - а маленький тюлень
тоже из тех, кто "движется в водах"?
     - Э?  Да...  о  да!  -  Он  засмеялся.  -  Тюлень  в  водах  движется
удивительно. А тюлени все еще приплывают к моему островку?
     Пэк покачал головой.
     - Все эти островки море давно смыло.
     - Да-да.  Приливы  там  свирепые.  Ты  знаешь  землю  морских  телят,
девочка?
     - Нет... Но тюленей мы видели - в Брайтоне.
     - Архиепископ говорил про  места чуть  дальше по  побережью,  ближе к
Чичестеру, где он обращал в христианство южных саксов, - пояснил Пэк.
     - Да-да.  Только,  пожалуй,  южные  саксы  обратили  меня,  -  сказал
архиепископ с улыбкой.  - В первый раз я потерпел кораблекрушение именно у
этих берегов.  Когда наше суденышко село на  мель и  мы попытались стащить
его,  помнится,  старый толстый тюлень поднялся по пояс из воды и  почесал
голову ластом,  словно хотел  сказать:  "И  что  затевает этот  хлопотун с
шестом?"  Я  совсем вымок,  было  мне  очень  скверно,  но  я  не  мог  не
засмеяться, а тут явились туземцы и напали на нас.
     - И что вы сделали? - спросил Дэн.
     - Во Францию возвратиться было невозможно,  а потому следовало как-то
убедить их  мирно  вернуться на  берег.  Южные саксы от  рождения привыкли
грабить  корабли,   терпящие  бедствия,  ну  просто  как  мои  собственные
нортумбрийцы.  Я  вез кое-что для моей старой церкви в  Йорке,  и  туземцы
стали хватать священные сосуды и... и боюсь, я дал волю гневу.
     - Говорят...  -  голос Пэка был злоехидно кротким, - будто завязалась
отчаянная драка...
     - Э?  В  молодости я  был  глуп  и  неразумен!  -  Теперь архиепископ
произносил слова,  как уроженец английского севера.  Он кашлянул,  и вновь
его  голос стал серебряным.  -  Никакой драки не  было.  Мои люди оглушили
кое-кого из них, но из-за сильного ветра прилив поднялся высоко на полчаса
раньше обычного,  и  тут мы уплыли.  Но я  вспомнил про это,  потому что в
волнах вокруг всюду плавали толстые тюлени и  глазели на  нас.  Мой добрый
Эдди  (мой  капеллан),   твердил,   что  это  демоны.  Да-да.  Вот  так  я
познакомился с южными саксами и их тюленями.
     - Но ведь вы попадали в кораблекрушения не один раз? - спросил Дэн.
     - Увы, да! И на море и на суше моя жизнь была словно непрерывная цепь
крушений! - Он уставился на чугунную плиту Джона Колина, как старый Хобден
иногда уставлялся в огонь. - Но что поделать!
     - А  еще с  тюленями у вас какие-нибудь приключения были?  -  немного
погодя спросила Уна.
     - Да-да, с тюленями! Прошу у тебя прощения. Полезные создания. Да-да!
Я вернулся к южным саксам через двенадцать...  через пятнадцать лет.  Нет,
не морем,  а по суше,  прямо из моей Нортумбрии - посмотреть, чего я сумею
добиться.  От тамошних туземцев многого не добьешься,  разве что принудить
их больше не убивать друг друга и себя...
     - Но  почему  они  убивали  себя?  -  спросила Уна,  подперев кулаком
подбородок.
     - Потому что  были  язычниками.  Когда им  надоедало жить  (как будто
кроме них такого ни с кем не бывает!),  они бросались в море. Называли это
- "вознестись к Вотану". И вовсе не от гоолода... по большей части. Мужчина
говорил тебе,  что сердце у него стало серым,  или женщина жаловалась, что
впереди у  нее только долгие дни,  и  они уходили по  илу от берега в  час
отлива...  И обретали свой конец,  бедняжки, если кому-нибудь не удавалось
их остановить.  Бежать приходилось во весь дух, но нельзя позволить, чтобы
люди накладывали на себя руки оттого лишь,  что сердце у них серо!  Да-да!
Непонятные люди  южные саксы.  Порой нельзя было  догадаться,  как  к  ним
подступиться...  А  что  она  говорит  теперь?  (Орган  перешел на  другую
мелодию.)
     - Просто духовный гимн для следующего воскресенья,  -  сказала Уна. -
"Церкви Единая Опора".  Но,  пожалуйста,  расскажите еще, как вы бегали по
илу. Как бы мне хотелось посмотреть на вас тогда!
     - Это можно понять.  А как я умел бегать в те дни!  Король Этельвальч
дал мне пять-шесть приходов в  Селси на низинах у моря,  и вот в первый же
раз подъезжаем мы с  моим добрым Эдди к  Манхуд-Энду и  видим,  что в шуге
среди тюленей бродит какой-то  мужчина.  Мой  добрый Эдди  терпеть не  мог
тюленей, но не стал тратить время на возражения, и помчал туда, как заяц.
     - А почему? - спросил Дэн.
     - Да по той же причине,  что и  я:  мы подумали,  что кто-то из нашей
паствы задумал утопиться.  И  мы с  Эдди сами чуть не утонули в  подводных
ямах,  пока не добежали до него... Короче говоря, мы перемазались с головы
до ног,  совсем запыхались,  а  нас на отличной латыни тихо высмеял весьма
учтивый человек.  Нет,  он  совсем не собирается вознестись к  Вотану.  Он
ловит рыбу на своем берегу.  И  он показал нам вешки и пирамидки из дерна,
которые обозначали границу между его землей и церковной.  Он пригласил нас
в  свой дом,  угостил превосходным обедом с совсем уже превосходным вином,
дал мне проводника до Чичестера и  стал одним из лучших и приятнейших моих
друзей.  Звался он Меон,  происходил с  западной окраины королевства и был
человек ученый, а образование по странному совпадению получил в Лионе, где
учился  и  я.  Он  много  путешествовал,  добрался  даже  до  Рима  и  был
несравненным  собеседником.   Мы   насчитали   десятки   общих   знакомых.
Выяснилось,  что он  один из мелких вождей,  подчинявшихся Этельвальчу,  и
сдается мне,  король его  побаивался.  Южные  саксы не  доверяют тем,  кто
говорит слишком уж гладко...  Ах,  да,  самое главное в  этой истории я  и
забыл упомянуть!  У  него жил большой старый тюлень с совсем седой мордой,
которого он  когда-то  выкормил собственноручно.  Назвал он  его "Падда" в
честь  одного из  моих  причетников.  Он  и  правда был  немножко похож на
толстого простодушного старика Падду.  Тюлень следовал за Меоном повсюду и
чуть было не  сбил с  ног  моего доброго Эдди при нашем первом знакомстве.
Эдди питал к  нему страх и  омерзение.  А тюлень завел привычку обнюхивать
его тощие ноги и  кашлять на  него.  Сам я  на  Падду внимания не  обращал
(особой любви к  животным я  не питал),  но однажды ко мне является Эдди и
начинает  подробно описывать,  к  каким  колдовским чарам  прибегает Меон.
Вечером,  перед отходом ко сну,  он посылает Падду на берег узнать,  какая
завтра будет погода.  Когда тварь возвращается,  Меон  может сказать рабу:
"Падда думает,  что  завтра ветер  покрепчает.  Вытащите лодки повыше!"  Я
как-то к слову спросил у Меона, что стоит за этой историей. Он засмеялся и
объяснил,  что умеет определить по шерсти и дыханию тюленя,  какая пермена
погоды надвигается.  Что же,  это вполне возможно.  Не следует приписывать
все,  что тебе непонятно,  проделкам злых духов... да и добрых, если уж на
то пошло! - Он кивнул в сторону Пэка, и тот весело закивал в ответ.
     - Говорю я так потому,  -  продолжал он,  -  что отчасти стал жертвой
этой моей привычки.  Вскоре после того как мы обосновались в Селси, король
Этельвальч и  королева  Эбба  повелели  всем  своим  подданным креститься.
Боюсь,  я  слишком стар,  чтобы поверить,  будто по  повелению короля весь
народ может разом перемениться,  и  догадывался,  что на самом-то деле они
надеялись таким образом получить хороший урожай. Два, если не все три года
стояла засуха,  но едва мы завершили крещение,  как хлынули дожди,  и  все
говорили, что свершилось чудо.
     - Но это правда было чудо? - спросила Уна.
     - В жизни все - чудо. Но... (архиепископ повертел тяжелый перстень на
своем пальце) я не спешил бы,  нет,  совсем не спешил бы уверовать,  будто
некие  чудеса  случаются всякий  раз,  когда  ленивые  и  беззаботные люди
начинают жить по-новому,  если им  за  это заплатят.  Мой друг Меон послал
своих рабов к  купели,  но сам не пришел,  и я,  когда снова навестил его,
чтобы вернуть рукопись,  которую брал  почитать,  взял  на  себя  смелость
спросить,  что ему помешало. Он ответил со всей откровенностью. В поступке
короля он усматривал просто языческую хитрость:  заручиться таким способом
милостью христианского бога через мое -  архиепископа -  посредство, а это
ему претит.
     "Милый мой,  -  сказал я ему,  -  пусть даже так, но ведь ты, человек
ученый,  конечно же,  веришь в  Вотана и  прочую бесовщину не больше,  чем
Падда?" -  И я показал на старого тюленя,  который лежал за креслом своего
господина на подстилке из бычьей шкуры.
     "Пусть и  не верю,  -  ответил он,  -  но почему я  должен оскорблять
память богов моих  предков?  Я  прислал тебе  для  крещения сто  трех моих
бездельников. Неужели этого мало?"
     "Да, мало, - ответил я. - Мне нужен ты!"
     "Я?  Что об этом думаешь ты,  Падда?" -  Он дернул тюленя за усы так,
что тот откинул голову и  рыкнул.  "Нет, - сказал Меон,  делая вид,  будто
переводит,  - Падда говорит, что пока подождет креститься. Еще он говорит,
что ты останешься поужинать, а завтра отправишься со мной на рыбную ловлю,
потому что переутомился и тебе надо отл хнуть".
     "Лучше бы  ты  держал своего зверя там,  где  ему  положено быть",  -
сказал я, и Эдди, мой капеллан, согласился со мной.
     "Так я его там и держу, - сказал Меон. - Я держу его у себя в сердце.
Он не способен лгать и  умеет любить меня одного.  И  ничего не изменилось
бы, если бы я умирал на илистой отмели, верно, Падда?"
     "Оуф!  Оуф!"  -  сказал Падда и  положил голову ему на колени -  мол,
почеши.
     Тут Меон принялся дразнить Эдди:
     "Падда говорит,  что Эдди,  если бы  он  увидел,  что его архиепископ
умирает на илистой отмели,  подобрал бы полы своего одеяния и  пустился бы
наутек.  И Падда знает, что бегать Эдди умеет! В прошлое воскресенье Падда
заглянул в Виттерингскую церковь -  весь мокрый - послушать музыку, и Эдди
убежал!"
     Мой добрый Эдди потер ладонями по бедрам и покраснел.
     "Падда -  сын Дьявола,  а  он  -  отец лжи!"  -  крикнул он и  тут же
попросил  моего  прощения за  то,  что  позволил себе  заговорить.  Я  его
простил.
     "Да, ты глуп как раз в меру для музыканта, - сказал Меон. - Но вот он
перед тобой.  Спой ему духовный гимн и посмотри, стерпит ли он его. Возьми
мою маленькую арфу, она возле очага".
     Эдди,  а  он прекрасный музыкант,  играл и пел добрых полчаса.  Падда
сполз с  подстилки,  приподнялся перед ним  на  передних ластах и  слушал,
откинув голову. Да-да! Забавное было зрелище. Меон, кое-как удерживаясь от
смеха, спросил Эдди, удовлетворен ли он.
     Чтобы  заставить моего  доброго  Эдди  выбросить из  головы  какую-то
мысль, требуется немалое время. Он только поглядел на меня.
     "Так  почему  бы  тебе  не  побрызгать на  него  святой  водой  и  не
посмотреть,  улетит он  в  трубу или нет?  Почему бы не окрестить его?"  -
спросил Меон.  Эдди был возмущен до глубины души.  Да и по-моему шутка эта
была довольно дурного вкуса.
     "Это несправедливо,  -  сказал Меон. - Вы браните его демоном и бесом
потому лишь,  что он любит своего хозяина и ему нравится слушать музыку. А
когда я  даю вам возможность доказать это,  вы ее отвергаете.  Послушайте!
Предлагаю вам сделку:  я крещусь,  если вы окрестите Падду. Он куда больше
человек, чем многие мои рабы".
     "В таких высоких делах сделки неуместны...  как и шутки!" - сказал я.
Он и правда зашел слишком далеко!
     "Бесспорно!  -  ответил Меон.  -  Мне не понравится,  если кто-нибудь
начнет шутить над Паддой.  Падда,  сходи к  морю и  принеси нам завтрашнюю
погоду!"
     Видимо,  моего  Эдди  слишком  утомили  дневные труды.  "Я  служитель
Церкви!  - вскричал он. - Мой долг спасать души, а не якшаться и нянчиться
с проклятыми тварями!"
     "Держись за свою слепоту,  -  сказал Меон.  -  Падда,  останься!" - И
старый тюлень тотчас уполз на свою подстилку.
     "Вот послушанию у этой твари люди могли бы поучиться", - сказал Эдди,
слегка устыдившись. Христианам не должно проклинать.
     "Не начинай извиняться, едва ты начал мне нравиться, - сказал Меон. -
Завтра Падду мы  с  собой не  возьмем -  из уважения к  твоим чувствам.  А
теперь идемте ужинать. Завтра нам рано вставать".
     Утро   выдалось  по-осеннему  чудесное  -   прохладное,   но   ясное.
Провозвестник дурной погоды,  если бы  я  взял себе труд подумать,  но так
приятно было на полдня забыть про королей и новообращенных! Мы отправились
только втроем на  самой  маленькой из  лодок  Меона,  и  нашли косяк возле
остова разбитого корабля эдак в миле от берега. Меон умел распознавать все
знаки,  и рыба клевала на славу.  Да-да! Утро, просто созданное для рыбной
ловли.  И  кто более епископа имеет право рыбачить?  -  Он  снова покрутил
перстень.  -  Мы слишком задержались, а когда начали поднимать камень, нас
окутал туман. Потолковав, мы решили грести к берегу. А уже начался прилив,
и нас потащило, как щепку.
     - Селси-Билл, - произнес Пэк словно про себя. - Течения там яростные.
     - Охотно верю,  - сказал архиепископ. - Мы с Меоном еще много вечеров
спорили, куда именно нас утащило. Я знаю только, что внезапно мы очутились
в каменистой бухточке,  которая вдруг возникла вокруг нас из тумана. Волна
швырнула лодку на  камни,  она переломилась у  нас под ногами,  и  мы  еле
успели пробраться через водоросли,  до  того как накатила следующая волна.
Вода поднималась очень быстро.
     "Жаль,  что вчера мы не послали Падду к морю,  - сказал Меон. - Он бы
предупредил нас".
     "Лучше предаться рукам Божьим,  чем рукам демонов",  - сказал Эдди и,
стуча зубами,  начал возносить молитву.  Как  раз поднялся северо-западный
бриз и заметно похолодало.
     "Вытащим то,  что осталось от лодки,  -  сказал Меон.  -  Обломки нам
могут пригодиться".  -  И нам снова пришлось подставить себя волнам, чтобы
вытащить несколько досок. 
     - Но зачем? - спросил Дэн.
     - Для  костра.  Мы  не  знали,  когда  сможем оттуда выбраться.  Эдди
захватил с собой огниво и кремень,  мы нашли сухие чаячьи гнезда и развели
костер.  Он ужасно дымил,  и мы загородили его досками,  поставив их между
камнями. Путешествуя, привыкаешь к таким происшествиям. К несчастью, я был
не так крепок,  как прежде.  Боюсь,  я  обременил моих друзей заботами.  К
полуночи разразилась настоящая буря. Эдди выжал свой плащ и хотел закутать
меня.  Но я запретил, напомнив ему об обете послушания, который он дал. Но
всю первую ночь он держал меня в  объятиях,  а Меон просил у него прощения
за свою шутку накануне -  ну, что Эдди убежал бы, найдя меня на отмели. Вы
помните, конечно.
     "Что  же,  половина твоего  пророчества сбылась,  -  сказал  Эдди.  -
Одеяние свое я  подобрал повыше!  (Ветер забросил его  ему на  голову.)  А
теперь возблагодарим Бога за его милости".
     "Хм,  -  сказал Меон.  -  Если буря скоро не  кончится,  как бы мы не
умерли от голода!"
     "Если Богу угодно, чтобы мы остались живы, Он нас накормит, - ответил
Эдди. - Так помоги же мне петь ему!" Ветер почти заглушил его слова, но он
уперся спиной в скалу и начал петь псалмы.
     Я рад,  что никогда не сомневался,  насколько Эдди был лучше меня как
человек.  Хотя в свое время я старался - очень старался! Да-да! Мы провели
на  островке еще  утро и  еще вечер.  В  углублениях скапливалась дождевая
вода,  и, как священнослужитель, я умею поститься, но признаюсь, нас мучил
голод.  Меон подкладывал в костер по щепочке,  чтобы он горел подольше,  и
они насильно усадили меня над огнем, мои милые друзья, когда от слабости я
уже не  мог возражать.  Вторую ночь меня держал в  объятиях Меон -  словно
мать ребенка.  Мой добрый Эдди немного помрачился в уме и воображал, будто
обучает  пению  Йоркский хор.  И  был  с  ними  восхитительно терпелив.  Я
услышал, что Меон шепчет:
     "Если буря не уляжется, мы все отправимся к нашим богам. Не знаю, что
скажет мне Вотан.  Он не может не знать,  что я  в него не верю.  С другой
стороны, я не могу сделать того, что Этельвальч проделал с такой легкостью
- в  последнюю минуту  заискивать перед   твоим  богом  в  надежде  обрести
спасение - как это у вас называется. Епископ, что ты посоветуешь?"
     "Милый мой,  - сказал я, - если ты искренне так думаешь, то я возьму
на  себя смелость сказать,  что тебе не следует заискивать ни перед какими
богами.  Но если тебя удерживает только твоя ютская гордыня, то приподними
меня, и я успею тебя окрестить".
     "Лежи спокойно,  -  сказал Меон.  -  Если бы я  сидел сейчас у своего
очага,  то мог бы рассуждать иначе. Но покинуть богов своих предков - даже
не веря в  них -  в разгар бури,  как-то не...  А что бы ты сделал на моем
месте?"
     Я  лежал в  его объятиях,  и жизнь мне сохраняла теплота его большого
мужественного сердца.  Мне казалось,  что для доводов сейчас не время и не
место, и я ответил: "Нет, я ни за что не отрекся бы от своего Бога!" Право
не знаю,  что еще я  мог бы сказать.  "Благодарю тебя.  Я не забуду этого,
если останусь жив",  - сказал Меон, а я, видимо, вернулся к своим грезам о
Нортумбрии и прекрасной Франции, потому что был уже день, когда я услышал,
как он взывает к Вотану, испуская пронзительный завывающий языческий клич,
который мне столь отвратителен.
     "Лежи спокойно,  -  приказал он.  - Я даю Вотану возможность показать
себя".
     И  наш  милый Эдди подковылял поближе,  все  еще  дирижируя невидимым
хором.
     "А-а!  -  воскликнул он.  -  Призывай своих богов,  и увидишь,  какую
помощь  окажут  они  тебе.   Может,   они  отправились  странствовать  или
охотятся!"
     Поверьте,  он еще не договорил,  как с гребня свинцового пенного вала
скатился  старый  Падда,  перебрался  через  увитые  водорослями  камни  и
остановился прямо перед нами с  треской в зубах.  У Эдди лицо стало такое,
что я не удержался от улыбки.
     "Чудо!  Чудо!"  -  вопиет он  и  падает на колени,  чтобы выпотрошить
треску.
     "Долго же ты нас разыскивал,  сын мой, - сказал Меон. - А теперь лови
рыбу, лови рыбу во спасение всех нас. Мы умираем от голода, Падда!"
     И старичок перекувырнулся через спину,  точно лосось, в кипящий котел
волн между рифами,  а  Меон сказал:  "Мы спасены.  Когда ветер стихнет,  я
отправлю его за помощью. Ешьте и будьте благодарны".
     В  жизни я  не едал ничего вкуснее трески,  которую мы вытаскивали из
пасти Падды и кое-как поджаривали на костре.  Падда все нырял и нырял, а в
промежутках подползал к Меону, мурлыкал, а по морде у него катились слезы.
Я и не знал, что тюлени способны плакать от радости... как плакал я.
     "Без  сомнения,  -  сказал Эдди с  набитым ртом.  -  Господь сотворил
тюленя самым чудесным из своих водяных созданий. Вы только посмотрите, как
Падда  грудью  разрезает течение!  Рассекает его,  точно  утес.  А  теперь
последите за  пузырями,  пока он  плывет под водой.  А  теперь...  вон его
мудрая  голова под  выступом скалы.  Будь  благословен маленький брат  мой
Падда!"
     "А ты говорил, что он - сын Дьявола!" - Меон засмеялся.
     "Я согрешил,  -  ответил мой бедный Эдди. - Позови его, и я попрошу у
него прощения.  Бог прислал его сюда в бурю,  чтобы научить смирению меня,
дурака!"
     "Я не могу допустить, чтобы ты якшался и нянчился с проклятой тварью,
- отрезал Меон не  без жестокости.  -  Нее предположить ли нам,  что он был
послан накормить нашего епископа,  как  вороны были посланы кормить вашего
пророка Илию?"
     "Истинно так,  -  ответил Эдди.  -  И  я запишу это,  если сподоблюсь
вернуться домой".
     "Нет-нет!  -  сказал я. - Лучше нам, трем бедным смертным, преклонить
колени и возблагодарить Бога за его милость".
     Мы  опустились на колени,  а  старик Падда вылез на берег и  просунул
голову под мышку Меона.  Я возложил на нее ладонь и благословил его.  Эдди
сделал то же.
     "А теперь, сын мой, - сказал я Меону, - мне тебя окрестить?"
     "Еще нет,  - ответил он. - Погоди, пока мы не поднимемся к моему дому
и  не  войдем в  него.  Ни  один бог ни на одних небесах не скажет,  что я
пришел к  нему -  или покинул его,  -  потому что вымок и замерз.  Я пошлю
Падду к моим слугам, чтобы они приехали за нами. Это колдовство, Эдди?"
     "Ну,  конечно,  нет!  Падда, я думаю, доберется до них и потащит их к
морю за полы их одежды,  как он тащил меня в  Виттерингской церкви,  когда
хотел, чтобы я спел. Но только я тогда боялся и не понял", - сказал Эдди.
     "Теперь ты понимаешь",  -  сказал Меон,  махнул рукой, и Падда тотчас
поплыл из бухточки,  оставляя след, как боевая ладья, пока завеса дождя не
скрыла его от  наших глаз.  Слуги Меона несколько часов не могли добраться
до  острова,  да  и  потом кружили между рифами и  водоворотами с  большой
опасностью.  Я  так окоченел,  что не мог пошевелиться,  и  меня отнесли в
лодку на  руках,  а  Падда плыл позади нас,  лаял и  кувыркался до  самого
Манхуд-Энда.
     - Молодчага Падда! - пробормотал Дэн.
     - Когда мы отдохнули и надели чистую одежду, и все его люди собрались
в зале, только тогда и ни минутой раньше Меон пожелал принять крещение.
     - И Падду тоже крестили? - спросила Уна.
     - Нет.  Меон просто шутил.  Но он сидел на своей бычьей шкуре посреди
залы и  моргал.  Когда же  Эдди (который думал,  будто я  ничего не  вижу)
начертал святой водой  крестик на  его  влажной морде,  он  поцеловал Эдди
руку. За неделю до этого Эдди ни за что на свете не прикоснулся бы к нему.
Вот это и было истинное чудо,  раз уж вам так хочется! Но говоря серьезно,
вы  даже представить себе не  можете,  как я  был рад,  что обратил Меона.
Редкостная,  благороднейшая  душа  его   отринула  прошлое,  отринула... -
Архиепископ полузакрыл глаза.
     - Но, отче, - почтительнейше сказал Пэк, - ты ведь не упомянул о том,
что  сказал Меон после обряда?  -  Прежде чем епископ успел ответить,  Пэк
обернулся к детям и продолжал:
     - Меон созвал в залу всех своих рыбаков,  пахарей и пастухов и сказал
им:  "Слушайте,  люди! Два дня назад я спросил у нашего епископа, достойно
ли  мужчины отречься от богов своих предков в  час опасности.  Наш епископ
ответил,  что недостойно.  Нет,  не  вопите так вы ведь все уже христиане!
Люди с моей красной боевой ладьи знают,  как близки к смерти были мы трое,
когда Падда привел их к скале епископа.  Вы можете рассказать всем другим,
что  даже  в  таком месте и  в  такое время на  самом краю  гибели,  среди
водорослей и  холодной  воды  наш  епископ,  христианин,  посоветовал мне,
язычнику не отступиться от богов моих предков.  И я говорю вам теперь, что
Бог,  который печется о том,  чтобы каждый человек хранил свою веру,  даже
если он может,  предав ее, спасти душу, такой Бог - истинный Бог. А потому
я  верую в  христианского Бога и в Вильфрида,  его епископа,  и в Церковь,
которой управляет Вильфрид. Вас всех oуже крестили по указу короля, и я не
стану крестить вас еще раз,  но если я узнаю,  что опять старух посылают к
Вотану,  что опять какая-нибудь девушка тайком пляшет перед Бальдуром, что
опять кто-нибудь поминает Тора или Локи или остальных,  я  собственноручно
научу вас,  как  хранить веру  в  христианского Бога!  А  теперь идите без
лишнего шума.  На берегу вы найдете две бычьи туши". Ну, тут, конечно, они
завопили "хурра!", а это значит "Тор помоги нам!" и... Отче, ты засмеялся?
     - Мне  кажется,  ты  все  запомнил даже  чересчур хорошо,  -  ответил
архиепископ с улыбкой.  -  Для меня это был радостный день.  На скале, где
отыскал нас Падда,  я понял очень многое.  Да-да! Надо быть добрым ко всем
божьим тварям и ласковым с их хозяевами. Но знание приходит поздно.
     Он встал, и его расшитые золотом рукава тихо зашуршали.
     Орган крякнул и тяжело задышал.
     - Погодите!  -  шепнул Дэн.  -  Она  будет  играть трубные.  Для  них
требуется накачать как можно больше воздуха,  сколько получится.  А  слова
по-латыни, сэр.
     - Другого языка нет, - ответил архиепископ.
     - Это не  псалом и  не гимн,  -  объяснила Уна.  -  Она играет его на
заедки,  когда поупражняется.  Она ведь не  настоящий органист.  А  просто
иногда приезжает сюда из Альберт-Холла.
     - Чудо, а не голос, - сказал архиепископ.
     Голос этот внезапно вознесся из  темной арки раздробленных звуков,  и
каждое слово произносилось до самого конца.
     Dies Irae, dies ilia, 
     Solvet saeclum in favilla, 
     Teste David cum Sibylla"*.
     [* День Гнева, день Тот
     Обратит мир в прах,
     Как свидетельствуют 
     Давид и Сивилла. (лат.) ]
     Архиепископ затаил дыхание и сделал несколько шагов вперед.
     Некоторое время музыка сама себя питала.
     - Теперь она отзывает весь свет из окон, - шепнула Уна Дэну.
     - По-моему,  это больше похоже на ржание боевых конниц в сражении,  -
шепнул он в ответ. А голос воззвал:
     Tuba mirum spargens sonum 
     Per sepulchra regionurn*.
     [* Труба рассыплет дивные звуки
     Над гробницами всех царств. (лат.)]
     Все басистее и  басистее гремел орган,  но ниже самой низкой ноты они
различили голос Пэка, подхватившего заключительную строку:
     Coget omnes ante thronum*.
     [* Призовем всех к престолу (лат.).]
     Они с  изумлением взглянули на него:  могло показаться что это глухим
громом  отозвалась  колонна,  но  он  повернулся и  его  невысокая  фигура
скрылась за южной дверью.
     - А теперь грустная часть,  но такая красивая!  - Уна поймала себя на
том, что обращается к пустому креслу перед собой.
     - Что это ты? - спросил Дэн у нее за спиной. - И так вежливо!
     - Не знаю... Мне почудилось... - сказала Уна. - Смешно!
     - Что-о? Тебе же эта часть нравится больше всего, - буркнул Дэн.
     Музыка  стала  нежной,  множество легких  звуков  чередой  кружили на
крыльях над широким тихим потоком главной мелодии.  Но голос был в  десять
раз прекраснее мелодии.
     Recordare Jesu pie,
     Quod sum causa Tuae viae,
     Ne me perdas ilia diet*.
     [* Вспомним, Иисусе милосердный,
     Что путь свой ты прошел ради меня,
     И не дай мне погибнуть в день тот (лат.)]
     И все. Они медленно вышли в центральный проход. 
     - Это  вы?   -  окликнула  их  органистка,  закрывая  крышку.  -  Мне
послышались ваши голоса, и я сыграла для вас.
     - Большое-пребольшое спасибо,  -  сказал Дэн. - Мы так и надеялись, и
поэтому подождали. Идем Уна, а то к обеду опоздаем!


     Песня красной боевой ладьи

     Оттолкнись и греби ровнее!
     Эй, табань! А не то захлестнет. 
     Если снос одолеть не сумеем,
     Ее в бухте перевернет. 
     Отлив, скоро ночь, море злится,
     В белой пене все мели опять, 
     Мы плывем (Эй вы, там! Навалиться!) 
     Своего господина искать.
     Раз беда - и мы в этом едины -
     Будь то меч иль девятый вал,
     Выручай своего господина:
     Ему клятву быть верным ты дал.
     Этот вечер с другими не сходен, 
     Волны буйный затеяли пляс!
     Господина прогневал Один, 
     И гнев Одина встретил нас.
     В переделках мы всяких были, 
     Но такая нова даже нам.
     Боги знают, что их забыли,
     А мы вызов бросаем богам!
     По гребням она пролетает, 
     Меж ними вдруг ухает вниз.
     Ей пена глаза застилает:
     Выгребай! Эй, сильней навались!
     Швыряет ее ошалело, 
     Взбесилась ветров круговерть.
     Отвали! Или жизнь надоела?
     Не удержим, и тут же нам смерть!
     Гром грохочет, мол, людям спора 
     Затевать с ним нельзя никак.
     Вот обрушился Молот Тора, 
     Пополам разбивая мрак.
     Мимо! Сердце в груди упало. 
     Воет ветер: "Круши! Губи!"
     Греби! Убегай от шквала!
     Ради шкуры своей - греби!
     Тор-Громовник! Мы вышли в море 
     Не победу искать в бою,
     Не богатым купцам на горе 
     И не силу пытать твою.
     Мы бы рады остаться дома 
     И не спорить с яростью вод.
     Только в море средь молний и грома
     Господин наш подмоги ждет.
     Раз беда - все мы в этом едины, 
     И таков же богов закон -
     Выручай своего господина,
     Жив покуда ты или он.
     Вот и все. Ты же делай, что хочешь, 
     Снова Молотом тяжким бей.
     Ну, а мы, как ты там ни грохочешь, 
     Не даем опрокинуться ей.
     Отливай! Не поднимется выше, 
     Так хребет ей сломает волна...
     Кто сказал, будто ветер стал тише
     И редеет туч пелена?
     Стерты руки, болит все тело, 
     Куртки соль пропитала насквозь.
     Ничего - заря заалела 
     И волнение поулеглось.
     Ставьте мачту. Вычерпывать воду 
     Можно кончить, и весла прочь.
     Бриз несет нас. Хлебнем-ка меду.
     Да, лихая выдалась ночь!
     Раз беда - и уж тут мы едины! 
     Убедились, в бурю гребя.
     Выручай своего господина, 
     И выручат боги тебя!



     ДОКТОР МЕДИЦИНЫ

     Песня астролога

     На дивные светы 
     Небес ты взгляни!
     Златые планеты - 
     Нас любят они.
     К чему опасенья? 
     Что мор нам и глад?
     Коль звезды спасенье
     Нам верно сулят.
     И все, что нам с вами 
     Изведать дано,
     Одно с их огнями, 
     Мы с ними - одно.
     Все мысли, все чувства 
     Они нам дают,
     Наш труд и искусства
     Их силой живут.
     Ты, смертный, напрасно 
     Гордишься собой!
     Им небо подвластно 
     И камень любой.
     Законы Вселенной 
     Их силой сильны, 
     Тебе ль, дерзновенный,
     Ключи к ним даны?
     Земля, содрогаясь, 
     Вас ставит в тупик.
     Но все Мирозданье 
     В ладу с ней в сей миг.
     И с ним в единеньи 
     Слепая Земля
     Дрожит в устремленьи
     К Владыке ея.
     Пришел непогоды 
     Назначенный срок,
     Подъемлются воды, 
     Бушует поток.
     И не укротится 
     Их ярость никак,
     Пока не склонится
     К заходу их Знак.
     Где в безднах безмерных 
     Созвездий парад,
     Там жребии смертных, 
     Их бремя творят.
     Но мы тоже часть их, 
     И странствуя там,
     Упорство в несчастьях
     Дарят они нам.
     Беды самой черной 
     Лишь временна власть,
     Отступит покорно 
     Пред тем, чья мы часть. 
     Под звездною твердью 
     Свой срок есть всему.
     Предел Милосердью 
     Не дан одному.
     Предвечный счастливый
     Назначил нам путь, 
     Так пой, боязливый,
     Сомненья забудь: 
     "К чему опасенья?
     Что мор нам и глад? 
     Коль звезды спасенье
     Нам верно сулят?"


     После чая  они вооружились велосипедными фонариками и  пошли играть в
прятки.  Дэн  повесил  свой  фонарик  на  яблоню  за  клумбой  морозника в
обнесенном стеной саду и пригнулся у куста крыжовника, готовый рвануться с
места, едва Уна его обнаружит. Он увидел, как ее фонарик вплыл в калитку и
исчез,  потому что она спрятала его под плащиком.  Он  прислушивался к  ее
шагам,  как вдруг кто-то  (они не усомнились,  что это Филлипс,  садовник)
кашлянул в углу возле грядок, засеянных травами.
     - Да ладно, - крикнула Уна через спаржу. - Не тронем мы твоих грядок,
Фиппси!
     Она направила туда луч своего фонарика,  и в кружке света они увидели
человека в черном плаще и шляпе с высокой тульей, немножко смахивающего на
чучело Гая Фокса*.  Он  шагал по дорожке рядом с  Пэком,  и  они бросились
навстречу.  Человек говорил про какие-то  миазмы.  Мало-помалу выяснилось,
что он опасается, как бы они не простудились в такой сырости.
     [*  В  Англии  существует обычай 5  ноября сжигать соломенное чучело,
изображающее Гая Фокса,  который был казнен за  попытку 5  ноября 10  года
взорвать здание парламента, когда там находился король.]
     - Вы ведь и сами немножко простужены, правда? - сказала Уна, когда он
завершил наставления новым припадком кашля.
     Пэк засмеялся.
     - Дитя,  -  ответил незнакомец,  -  если небесам благоугодно поразить
меня недугом...
     - Нет,  нет,  - перебил Пэк, - девочка просто тебе посочувствовала. -
Я-то  знаю,  что  чаще  ты  кашляешь,  чтобы поймать на  крючок вульгарных
невежд.  И очень жаль.  В тебе достаточно честности, Ник, чтобы обходиться
без сипения и хрипов.
     - Добрые люди!  - Незнакомец пожал худыми плечами. - Невежды не любят
истину без прикрас.  А потому мы, философы, вынуждены облекать ее в пышные
одежды, дабы привлечь к ней их взоры и... кха-кха!.. их слух.
     - А что об этом думаешь ты? - торжественно спросил Пэк у Дэна.
     - Не знаю, - ответил тот. - Похоже на уроки.
     - Ну,  что же! Уроки давали люди и похуже Ника Калпепера. А где бы мы
могли посидеть, но только чтобы не в доме?
     - На сене рядом со старичком Мидденборо? - предложил Дэн. - Он ничего
против иметь не будет.
     - А?   -   Мистер  Калпепер  разглядывал  бледный  цветок  морозника,
освещенный фонариком Уны. - Так достопочтенный Мидденборо нуждается в моих
скромных услугах.
     - Да  ни в  коем случае!  -  сказал Пэк.  -  Он всего лишь лошадь,  и
близкий родственник осла, как ты не замедлишь убедиться. Идемте!
     Их  тени  прыгали  и  скользили по  шпалерам фруктовых деревьев.  Они
миновали  сонно  похрюкивающий свинарник,  квохчущий курятник  и  вышли  к
сараю, где живет Мидденборо, старый пони, возящий газонокосилку. Когда они
положили фонарики на куриную поилку и протиснулись мимо него в загородку с
сеном,   его   глаза   замерцали  зелеными  огоньками.   Мистер  Калпепер,
ссутулившись, остановился на пороге.
     - Только ложитесь осторожнее,  -  предостерег Дэн.  -  В  сене  полно
колючек.
     - Входи же,  входи!  -  сказал Пэк.  - Тебе, Ник, доводилось лежать в
местах и похуже!  А-ах!  Не будем укрываться от звезд! - Пинком он отворил
верхнюю половину двери и  указал на ясное небо.  -  Где-то там планеты,  с
которыми ты  беседуешь!  А  как твоя мудрость истолкует блуждающую звезду,
которая мерцает вон там между сучьями яблони?
     Дети улыбнулись.  Вниз по  крутому склону сводили хорошо им  знакомый
велосипед.
     - Где?  -  мистер Калпепер поспешно вытянул шею.  -  Вон  то?  Фонарь
какого-нибудь крестьянина.
     - Ошибаешься, Ник! - Пэк засмеялся. - Это одиночная яркая звезда Девы
сходит к  дому  Водолея,  сиречь распорядителя вод,  недавно награжденного
Близнецами. Я верно говорю, Уна?
     Мистер Калпепер презрительно фыркнул.
     - Да нет.  Это патронажная сестра спускается к мельнице -  там неделю
назад появились близнецы. Сестра! - крикнула Уна, когда огонек остановился
под склоном.  - Мне скоро можно будет посмотреть моррисовских близнецов? И
как они?
     - Наверное,   в   следующее  воскресенье.   Все  хорошо  -   ответила
патронажная сестра и под позвякивание звоночка унеслась за поворот.
     - Ее дядя -  ветеринар где-то около Бенбери,  -  объяснила Уна.  -  А
когда ночью дергают ее звонок,  так он звенит прямо у нее над кроватью,  а
не в передней. Тут она сразу вскакивает - у нее на каминной решетке всегда
стоит пара сухих сапог,  - и едет, куда ее вызывают. Мы иногда помогаем ей
протащить ее  велосипед сквозь изгородь.  И  почти все ее  младенцы растут
крепенькими, она нам так сама говорила.
     - Ну так,  без сомнения,  она читала мои трактаты,  - негромко сказал
мистер  Калпепер.  -  Близнецы  на  Мельнице!  -  пробормотал  он,  словно
рассуждая  сам  с  собой.  -  "И  вновь  говорит  он,  возвратитесь,  сыны
человеческие".
     - Вы  доктор  или  священник?   -   спросила  Уна,  и  Пэк  с  воплем
перекувыркнулся на  сене.  Но  мистер Калпепер с  глубочайшей серьезностью
объяснил им,  что он -  лекарь-  астролог,  то есть врач,  которому ведомы
свойства не только всех целебных трав, но и все пути звезд. Он сказал, что
Солнце,  Луна и Пять Планет,  именуемые Венера,  Марс,  Меркурий, Сатурн и
Юпитер,  управляют в мире всем и вся.  А обитают они в Домах (указательным
пальцем он уверенно начертал некоторые из них на фоне мрака) и движутся из
одного в другой,  точно шашки на доске.  И любят и ненавидят друг друга по
всей небесной шири.  Если вы  разбираетесь в  их привязанностях и  вражде,
сказал  он,  то  можете понудить их  исцелить вашего пациента и  повредить
вашему врагу,  и открыть тайные причины событий.  Об этих Пяти Планетах он
говорил так,  словно они принадлежали ему,  так,  словно он играл с ними в
бесконечные игры.  Дети,  зарывшись в  сено по подбородок,  вглядывались в
величественное усыпанное звездами небо над  нижней половиной двери,  и  им
уже  начинало казаться,  будто они падают в  него вниз головой,  а  мистер
Калпепер все  говорил  и  говорил  об  "аспектах" и  "противостояниях",  и
"сочетаниях",  и  "симпатиях" и "антипатиях" важным тоном,  который вполне
соответствовал всему этому.
     Между  ногами  Мидденборо прошмыгнула крыса,  и  старый пони  сердито
ударил копытом по полу.
     - Мид ненавидит крыс,  -  заметил Дэн,  бросая ему охапочку сена. - С
чего бы это?
     - Божественная  Астрология  дает  нам  объяснение,  -  сказал  мистер
Калпепер. - Лошадь, будучи животным войны, ибо она несет человека в битву,
принадлежит,  естественно,  Марсу,  красной планете,  Владыке Войны.  Я бы
показал вам его,  но он уже заходит.  Крысы и мыши,  творящие свои дела по
ночам,  принадлежат царству нашей владычицы Луны.  А между Марсом и Луной,
красным и белой, горячим и холодной, ну и так далее, существует, как я уже
сказал вам,  естественная антипатия,  или, по вашему выражению, ненависть.
Каковую  ненависть  перенимают  и  принадлежащие им  животные.  Потому-то,
добрые люди,  вы и  видите и  слышите,  как ваша скотина стучит копытами в
стойлах  по  вышеуказанным причинам,  предначертанным движением  звезд  по
неизменному лику Небес. Кха-кха!
     Пэк лежал,  раскинувшись, и жевал какой-то листик. Они почувствовали,
что он затрясся от смеха, и мистер Калпепер возмущенно выпрямился на сене.
     - Я сам,  -  сказал он, - спасал жизнь людям, причем многим и многим,
наблюдая в надлежащее время... - ибо, заметьте, есть время всякой вещи под
Небом -  итак,  наблюдая столь крохотную тварь, как крыса, в соединении со
столь великим,  как сей величественный и грозный свод над нами. - Он обвел
рукой небо. - И все же, - продолжал он кислым тоном, - находятся некоторые
в почтенных летах, но без знаний.
     - Верно! - заметил Пэк. - Нет дурака глупее старого дурака.
     Мистер Калпепер плотнее закутался в  плащ и замер без движения.  Дети
смотрели на Большую Медведицу над гребнем холма.
     - Дайте  ему  время,  -  шепнул  Пэк,  прикрывая рот  ладонью.  -  Он
поворачивается точно волокуша для бревен - разом и целиком.
     - Кха-кха,  -  внезапно подал  голос мистер Калпепер.  -  Я  это  вам
докажу.  Когда я  был лекарем в конном полку Сейя и сражался с королем*...
вернее с человеком, звавшимся Карл Стюарт - в Оксфордшире, (сам я обучался
в Кембридже), вокруг нас свирепствовала чума. И тот, кто скажет, например,
будто я ничего не знаю о чуме, сядет в лужу.
     [* Имеется ввиду английская революция в  40-х годах XVII века,  когда
армия  парламента,  возглавляемая Оливером  Кромвелем  вела  войну  против
короля Карла  I.  На  некоторое время в  стране к  власти пришли пуритане,
отвергавшие государственную англиканскую церковь.]
     - Мы это не оспариваем,  -  торжественно произнес Пэк.  -  Но к  чему
разговоры о чуме в такую редкостную ночь?
     - Для подтверждения сказанного мной.  Эта оксфордширская чума, добрые
люди,  зародившись среди рек и канав, обладала сырой, водянистой природой.
А   посему   излечивалась  погружением  больного   в   холодную   воду   и
заворачиванием его  в  мокрые  тряпки.  Во  всяком  случае так  я  вылечил
некоторых из них.  Заметьте это!  Ибо тут есть связь с тем,  что произошло
потом.
     - А ты,  Ник,  заметь,  - перебил Пэк, - что мы не премудрая коллегия
врачей, но всего лишь мальчик, да девочка, да удрученный годами простак. А
потому говори попроще, о иссоп, из стены вырастающий!
     - Говоря попроще и  на вашем наречии,  получил я пулю в грудь,  когда
собирал  целебную  буквицу  на  берегу  ручья  в  окрестностях  Тейма,   и
королевские солдаты отвели меня к  своему полковнику не  то Блэггу,  не то
Брэггу,  и  я честно предупредил его,  что всю прошлую неделю провел среди
наших,  сраженных чумой.  Он приказал бросить меня в  коровник,  вроде вот
этого,  чтобы мне,  как я понимаю,  умереть там.  Но их поп прокрался туда
ночью и перевязал мне рану. Он был из Сассекса, как и я.
     - Кто это был? - неожиданно перебил Пэк. - Зак Татшом?
     - Нет. Джек Маргет, - ответил мистер Калпепер.
     - Джек Маргет из Нового колледжа?  -  Веселый маленький заика?  Какая
чума занесла заику Джека в Оксфорд?
     - Приехал из  Сассекса в  надежде,  что король сделает его епископом,
когда победит мятежников.  Он  так обзывал сторонников Парламента.  А  его
Колледж одолжил королю какие-то  деньги.  Только они  их  и  видели,  как,
впрочем, и простофиля Джек - свое епископство. Когда мы с ним встретились,
он  королевскими обещаниями был  сыт  по  горло  и  хотел  только  одного:
вернуться к  жене и  детишкам.  Ну,  желание его  исполнилось сверх всяких
ожиданий,  потому что, едва я смог стоять на ногах, как этот Блэгг под тем
предлогом,  что я ухаживал за чумными,  а Джек ухаживал за мной, вышвырнул
нас обоих из своего лагеря.  Джек королю больше не требовался,  коль скоро
его Колледж прислал ему деньги, а врач Блэгга меня не терпел - не мог же я
молча смотреть,  как  он  губит больных,  а  он  был членом факультета.  А
потому,  как я сказал, Блэгг вышвырнул нас вон, не жалея бранных слов, как
парочку чумных, болтающих языком, нечистых на руку шарлатанов!
     - Ха!  Обозвал тебя шарлатаном,  Ник?  - Пэк подскочил. - Самое время
было Оливеру задать стране хорошенькую чистку!  Ну,  а  что  было дальше с
тобой и честным Джеком?
     - Мы вынуждены были держаться друг друга.  Я  хотел вернуться домой в
Спайтелфилдс,  а он -  в родной свой приход в Сассексе. Но только чума уже
расползалась по Уилтширу,  Берксширу и Гемпширу,  и он просто с ума сходил
от страха,  что она могла добраться до его дома.  Ну,  я и решил составить
ему компанию.  Он ведь постоял за меня в час моей нужды,  так я должен был
отплатить ему тем же. И я, кстати, вспомнил, что у меня есть родственник в
Грейт-Уигселле,  что по соседству с приходом Джека.  Ну, мы прошагали туда
из Оксфорда -  ряса и коричневая куртка бок о бок, - в твердой решимости с
этих пор навсегда оставить войну слева от нас.  И то ли вид у нас был пре-
убогий,  то ли чума смягчила людские сердца,  но никто нас не тронул.  Ну,
правда, на полдороге в селении у леса святого Леонарда (где, как я слышал,
никогда не поют соловьи), нас посадили в колодки, как бродяг и мошенников,
но  констебль честно-благородно вернул мне мой "Астрологический альманах",
который я  всегда ношу  с  собой (мистер Калпепер постучал себя  по  тощей
груди). Я вскрыл ему нарыв на большом пальце. Ну, и мы отправились дальше.
     Не  стану утомлять ваше  внимание не  идущими к  делу  подробностями.
Короче говоря, мы добрались до прихода Джека Маргета под проливным дождем,
когда начинало смеркаться.  Тут  мы  должны были распрощаться,  потому как
я-то  шел дальше в  Грейт-Уигселл к  моему родственнику,  но  Джек захотел
показать мне свою колокольню, и вдруг видим: поперек дороги лежит человек,
пьяный в  стельку,  говорит Джек.  Он  сказал,  что это некий Хебден,  его
прихожанин,  и прежде вел примерную жизнь. Так что он начал горько укорять
себя как неверного пастыря,  который покинул паству свою ради великих мира
сего.  Но я-то уже разглядел,  что это чума,  да и не самое ее начало. Тут
оказалось,  что они выставили чумной камень -  Хебден этот положил на него
голову.
     - А что такое чумной камень? - спросил Дэн.
     - Когда в  селении бушует чума и  окрестные жители перекрывают в него
вс.е  дороги,   люди  выставляют  выдолбленный  камень,  или  горшок,  или
кастрюлю,  в  которые те,  кто  хочет  купить  припасов,  кладут  деньги и
записочку с указанием, что им требуется.
     А  те,  у  кого есть что  продать -  ради наживы люди ведь на  многое
решаются!  -  приходят попозже к  такому месту,  хватают деньги,  а взамен
оставляют,  как уж  им  их совесть прикажет.  В  луже я  увидел серебряную
монетку,   а  рука  лежавшего  сжимала  размокший  список  того,  что  ему
требовалось.
     "Жена моя!  Жена моя и  детишки!"  -  кричит Джек,  и  бежит вверх по
склону. И я за ним.
     Из-за  амбара выглядывает какая-то  женщина и  машет  на  нас  рукой:
дескать в деревне чума и чтобы мы ради жизни своей бежали отсюда.
     "Радость моя, - говорит Джек. - Чтоб я да убежал от тебя?"
     Тут  она  бросается к  нему и  говорит,  что  дети все  здоровы.  Это
оказалась его жена.
     Он возблагодарил Бога,  ну,  прямо до слез,  а потом говорит,  что не
такой хотел бы оказать мне прием, но мне надо быстрее уходить отсюда, пока
я еще чист от чумы
     "Нет!  -  сказал я.  -  Бог меня покарает,  если я тебя брошу в такой
нужде. Ведь с Божьего соизволения я тут могу кое-чем помочь".
     "Ах,  сударь,  -  говорит его жена, - да неужто вы врачеватель? У нас
тут нет никого".
     "Ну, и посему, добрые люди, - отвечаю я, - подобает мне показать себя
вам через мои дела".
     "А я-то,  я-то,  -  бормочет Джек, - все это время думал, будто ты из
спятивших пуритан-проповедников!"  -  А  сам хохочет-заливается.  И она за
ним.  Ну, и я с ними. Стоим все под дождем, в припадке нестерпимого смеха,
но он,  хоть и был неосмысленным, принес нам облегчение. В медицине мы его
называем "истерической страстью". Ну, я и пошел с ними в их дом.
     - А  почему ты,  Ник,  не  направился дальше к  своему родственнику в
Грейт-Уигселле? - осведомился Пэк. - Всего- то тебе оставалось пройти семь
миль или того меньше.
     - Но чума-то была не там,  а тут,  - ответил мистер Кал- пепер, кивая
на холм. - Так что же мне оставалось делать?
     - А как звали детей священника? - спросила Уна.
     - Элизабет,  Элисон,  Стивен и Чарльз - он еще в пеленках был. Только
сначала я их не видел вовсе,  потому что мы с их отцом поселились отдельно
в  сарае.  А  мать их заставили -  почти насильно -  сидеть дома с  ними и
никуда не ходить. Ей и так хлопот было предостаточно.
     А  теперь,  добрые  люди,  позвольте мне  повести  подробный рассказ.
Больше всего чума свирепствовала на северной стороне улицы из-за того, что
туда,  как я доказал им,  не достигали солнечные лучи,  каковые, исходя от
primum  mobile,  сиречь источника всей  жизни  (я  говорю астрологически),
обладают  очищающим и  оздоровляющим свойством в  самой  высокой  степени.
Жаркой была чума и  возле склада хлеботорговца,  где возчики покупали корм
для лошадей; чрезвычайно жаркой у обеих мельниц, и давала о себе знать еще
в разных местах кроме,  заметьте себе,  кузницы.  И заметьте еще,  что все
кузницы и  плавильни принадлежат Марсу,  точно так  как хлебные,  мясные и
винные  лавки  признают своей  госпожой Венеру.  И  чума  обошла  стороной
кузницу на Мандейской дороге...
     - На  Мандейской дороге?  Так вы говорите про нашу деревню?  Я  так и
подумал, когда вы упомянули про две мельницы, - воскликнул Дэн. - А где мы
выложили чумной камень? Я бы на него поглядел...
     - Ну так глади!  -  перебил Пэк и показал на куриную поилку, куда они
положили  свои  фонарики.  Она  походила на  грубо  выдолбленный из  камня
овальный тазик,  и  Филлипс  (он  всему находил применение),  увидав его в 
придорожной канаве, принес для своих бесценных кур.
     - Правда? - Дэн и Уна уставились на поилку как завороженные.
     Мистер Калпепер нетерпеливо кашлянул и продолжал:
     - Я пускаюсь в такие подробности, добрые люди, ибо желал бы, чтобы по
мере своих возможностей вы следили бы за ходом моих мыслей. Чума, которую,
как  я  вам сказал,  мне пришлось лечить под Уоллингфордом в  Оксфордшире,
имела водяную природу,  гармонирующую с  изобилующим ручьями речным краем,
где она зародилась,  и  излечивалась погружением в  воду.  А эта,  здешняя
чума,  хоть и ярилась у водных потоков (на обеих мельницах никто от нее не
выздоровел),  такому лечению поддаваться не могла.  И я оказался в тупике.
Кха-кха! 
     - Ну, а что делалось с твоими больными? - спросил Пэк.
     - Мы  уговорили тех,  кто  болел на  северной стороне улицы,  лечь на
Хитеремском лугу. Там, где чума унесла одного или самое большее двух, люди
отказывались оставить  свой  дом,  опасаясь,  что  в  их  отсутствии  туда
заберутся воры. Они готовы были расстаться с жизнью, лишь бы умереть среди
своего имущества.
     - Человеческая природа! - сказал Пэк. - Сколько раз видел я подобное.
Ну, и как чувствовали себя твои больные на лугу?
     - Умирали пореже,  чем оставшиеся в домах, да и умирали не столько от
чумы,  сколько от расстройства чувств и меланхолии.  Но признаюсь,  добрые
люди,  мне никак не удавалось возобладать над этой хворью - не открывались
мне ни ее природа,  ни способ, как с ней справиться. Сказать короче, я был
ввергнут в полную растерянность свирепой злокачественностью этой хвори,  а
потому  сделал  то,  что  мне  следовало бы  сделать раньше:  отбросил все
осаждавшие меня догадки и  опасения,  определил по  моему альманаху благой
час,  закрыл рот  и  нос смоченной в  уксусе тряпицей и  посетил некоторые
опустевшие дома, покорно ожидая наставлений от звезд.
     - Ночью? Наверно, тебя одолевал страх? - заметил Пэк.
     - Я  смиренно  уповал,   что  Бог,   одаривший  человека  благородным
любознательным  стремлением  постигать  Его   тайны,   пощадит   усердного
искателя.  И  в свой срок (как я уже говорил,  всему под солнцем есть свое
время), усмотрел я беловатую крысу, опухшую, всю в парше, а сидела она под
чердачным оконцем, сквозь которое лила свои лучи госпожа наша Луна. Пока я
глядел на крысу и  на Луну,  а эта последняя двигалась к старому холодному
Сатурну,  своему давнему союзнику,  крыса бессильно вползла в  ее  свет  и
прямо у меня на глазах издохла.  Вскоре ее подруга - или супруг - улеглась
там же и издохла тем же манером.  Позже - за час или еще менее до полуночи
- точно так же издохла третья крыса,  и   опять-таки избрав для этого пятно
лунного света  на  полу.  Сие  ввергло меня  в  изумление,  ибо,  как  нам
известно,  лунный свет  благодетелен для  существ,  принадлежащих Луне,  а
Сатурн,  приятствуя ей,  как вы  сказали бы,  ежечасно подкреплял ее  злое
влияние.  И все-таки эти три крысы сдохли прямо в лунном луче. Я высунулся
из окна посмотреть, кто из Небесного воинства может быть на нашей стороне,
и там я узрел доброго надежного Марса -  он двигался своим предназначенным
путем очень красный и очень горячий.  Я вылез на конек крыши,  чтобы лучше
видеть.
     На  улицу вышел Джек Маргет,  направляясь на Хитерем-ский луг утешать
наших больных, У меня из-под ноги выскользнула черепица.
     И спросил он, и голос его был горек: "Что там, страж ночи?"
     "Ободрись,  Джек! - говорю я. - Думается мне, есть у нас заступник, а
я,  глупец,  и не вспоминал о нем все это лето!" -  Говорил я,  конечно, о
Марсе, о планете.
     "Ну,  так молись Ему,  -  говорит он. - Я тоже не вспоминал о нем все
лето".
     Он-то говорил о Боге,  постоянно сурово виня себя за то,  что забыл о
Нем в Оксфордшире среди сторонников короля. Я крикнул ему вниз, что он уже
искупил свой грех,  ухаживая за  чумными.  Но  он ответил,  что не поверит
этому, пока они не будут избавлены от чумы. Силы у него,подходили к концу,
и  меланхолия владела им  больше,  чем было на  то  причин.  Мне и  прежде
доводилось наблюдать такое у священников и излишне веселых людей.  И я тут
же  понудил его выпить чашу целебной воды,  каковая от чумы,  конечно,  не
излечивает, однако превосходно подбодряет смятенный дух.
     - А из чего эта вода? - спросил Дэн.
     - Очищенный белый  коньяк,  камфора,  кардамон,  имбирь,  перец  двух
сортов и анисовое семя.
     - Ого! - заметил Пэк. - И ты называешь это водой?
     - Джек поперхнулся, но мужественно выпил до дна и пошел рядом со мной
вниз по склону.  Я  направлялся к Нижней Мельнице в долине,  дабы обдумать
аспект Небес.  Мой  разум уже предвосхищал причину нашего бедствия,  пусть
пока и не средство избавления от него, но я не собирался оповещать об этом
невежд,  пока сам не получу подтверждения. Дабы практика была безупречной,
суждение должно быть здравым,  а  для  того,  чтобы суждение было здравым,
нужны тончайшие знания. Кха-кха!
     Джека с  его фонарем я оставил на Хитеремском лугу среди больных.  Он
все   еще   пользовался  молитвами  так  называемой  Церкви,   справедливо
запрещенными Кромвелем.
     - Тебе бы донести об этом твоему родственнику в  Уигселле,  -  сказал
Пэк,  -  и Джека оштрафовали бы,  а ты бы получил половину денег. Как это,
Ник, ты не исполнил своего долга?
     Мистер Калпепер засмеялся -  в первый и последний раз в этот вечер, -
и дети даже вздрогнули: такое громкое это было ржание.
     - В те дни,  - ответил он, - людского суда мы не страшились. А теперь
послушайте меня внимательно, добрые люди, ибо то, что последует, покажется
вам поразительным,  хотя для меня оно таковым не было. Когда я добрался до
пустой  мельницы,   старый  Сатурн  заходил  в   Доме  Рыб  угрожая  месту
восхождения Солнца. Госпожа наша Луна двигалась по нему, черпая его помощь
(помните,  все это я говорю астрологически). Я обвел взглядом ширь Небес и
помолился Творцу их,  прося  просветить меня.  И  в  сей  же  момент Марс,
сверкая,  удалился за горизонт.  В миг его ухода, каковой я точно заметил,
яркая звезда (или  же  испарение) взметнулась над  его  головой,  будто он
взмахнул мечом,  и рассыпалась в огне. По всей долине закукарекали петухи,
возвещая полночь,  а я сел у мельничного колеса, жуя листик мяты (хотя это
трава Венеры) и понося себя,  как последнего осла на свете!  Теперь^го все
стало яснее ясного!
     - Что стало? - растерянно спросила Уна.
     - Истинная причина  чумы  и  средство от  нее.  Марс,  бравый  малый,
сражался за нас во всю мочь.  Хотя был слабо виден (потому-то я просмотрел
его в  моих выкладках),  он долее всех остальных планет не покидал Небеса,
иными словами,  был видим в  течение какой-то части каждой ночи почти весь
год.  Посему его яростное и  очищающее влияние в  войне с Луной достигло и
убило этих трех крыс у  меня под носом и  под носом их природной владычицы
Луны.  Знавал я  случаи,  когда Марс  наклонялся через полнеба,  дабы  под
прикрытием щита нанести хитрый удар госпоже нашей Луне,  но никогда прежде
я не видел, чтобы его сила проявлялась столь наглядно.
     - Я  ничего не  поняла!  Вы думаете,  что Марс убил крыс,  потому что
ненавидел Луну? - спросила Уна.
     - Ну,  это-то  просто,  как  пинки,  которые  мне  надавали подручные
Блэгга,  -  ответил мистер Калпепер. - Но я приведу доказательства. Почему
чума не началась в кузнице на Манд ейской дороге?  А потому что, как я вам
уже показал,  кузницы и  плавильни по  своей природе принадлежат Марсу,  и
ради своей чести Марс не допустит в них лунных тварей.  Но как вы думаете,
снизошел бы  он  стать  крысоловом ради  всего  ленивого и  неблагодарного
человечества?  Надо же и совесть иметь. А посему смысл сверкнувшей над ним
звезды, когда он заходил, был, как вы понимаете, очень прост: "Уничтожайте
и  сжигайте тварей Луны,  ибо они -  корень ваших бед.  Теперь же,  добрые
люди, когда я показал вам мою мощь, прощайте!"
     - И Марс правда все это сказал? - прошептала Уна.
     - Да.  И даже дважды для тех,  кто имеет уши,  чтобы слышать.  Короче
говоря,  он открыл мне,  что чуму разносят твари Луны. Луна, наша зловещая
госпожа,  была всему причиной.  Мой  жалкий ум  показал мне,  что  я,  Ник
Калпепер,  могу  спасти людей,  которые поручены моим заботам,  и  времени
терять нельзя.  Я  кинулся вверх по холму и  прибежал к ним на Хитеремский
луг, а они, гляжу, все молятся.
     "Эврика,  добрые люди!  -  вскричал я и швырнул наземь дохлую крысу с
мельницы.  -  Вот  наш истинный враг,  на  которого,  наконец-то,  указали
звезды!"
     "Но ведь я молюсь!" - говорит Джек, а лицо у него бледнее начищенного
серебра.
     "Всему под солнцем свое время,  -  говорю я. - Если хотите остановить
чуму, ловите крыс и убивайте их!"
     "Он обезумел, обезумел!" - говорит Джек, ломая руки.
     В  канаве рядом с ним валялся дюжий детина,  и тут он заорал,  что уж
лучше ему  обезуметь и  помереть,  охотясь на  крыс,  чем ждать,  пока его
запроповедуют до смерти на холодной стерне. Все вокруг него захохотали, но
Джек Маргет,  гляжу,  падает на колени и в гордыне возносит молитву, чтобы
ему  дано было умереть для  спасения его  паствы.  Ну,  и  этого оказалось
достаточно, чтобы все они вновь впали в черную меланхолию.
     "Ты неверный пастырь,  Джек,  -  говорю я. - Возьми-ка палку, да убей
крысу,  если уж  тебе приспичило помереть до  зари.  Тем ты  свою паству и
спасешь".
     "Да-да,  -  забормотал он.  - Возьми палку, убей крысу, возьми палку,
убей крысу..."
     Повторял он  это,  точно ребенок,  раз  десять,  и  все  они  впали в
истерическую страсть,  о коей уже была речь,  и все хохотали так, что хотя
бы согрели свою охладевшую кровь в  тот самый час,  в час пополуночи,  или
немного позже -  когда огни жизни горят слабее всего.  Поистине для  всего
есть время,  и врач должен соображаться с ним или - кха-кха! - лечение его
не пойдет больным впрок.  Сказать покороче,  я убедил их всех, и больных и
здоровых, постараться вывести в деревне крыс. Но для всего есть и причина,
хотя мудрому врачу не к  лицу болтать о  них направо и  налево.  Imprimis,
сиречь во-первых,  сама  охота эта,  которая длилась десять дней,  заметно
вывела их  из  меланхолии.  Поглядел бы  я,  как  сам Иов многострадальный
вопиял бы  и  чесался,  выгоняя крыс из риги.  Secundo,  сиречь во-вторых,
усердные движения,  коих  требовала эта  травля,  она  же  война,  вызвали
отво-рение  пор  и  обильную  испарину  или,  выражаясь  на  языке  толпы,
заставили их хорошенько пропотеть,  что,  в свою очередь, освободило их от
черной желчи,  матери всех болезней.  В-третьих,  когда мы  сжигали убитых
крыс,  я  посыпал хворост серой и собравшиеся вокруг подверглись обильному
окуриванию.  А представь я это просто как врачебное дело, у меня ничего не
получилось бы:  они бы  решили,  что на них накладывается заклятье,  и  не
дались  бы.  Более  того:  мы  вычистили,  залили известью и  выжгли сотню
гнусных выгребных ям,  мусорных куч,  помоек и  скоплений хлама в  домах и
дворах  по  всей  деревне,  и  по  счастливой случайности (заметьте,  Марс
пребывал в  противостоянии с  Венерой!) лавка хлеботорговца сгорела дотла.
Марс Венеру не  любит.  Уилл Ноукс,  шорник,  охотясь там на крыс,  уронил
фонарь на связку соломы...
     - А  ты,   Ник,   случайно  не  попотчевал  Уилла  своей  укрепляющей
настойкой? - спросил Пэк.
     - Стаканчик, ну, может, два, и никак не больше. Однако, скажу кратко,
что я,  когда мы  перебили крыс,  собрал пепел,  шлак и  золу в  кузнице и
жженой земли от  обжига кирпичей (я  рассудил,  что  печь для  обжига тоже
принадлежит Марсу), смешал все это и с помощью лома забил смесь в крысиные
норы,  гнезда и в подполье во всех домах.  Лунные твари ненавидят все, чем
пользовался Марс для чистых своих целей. Например, крысы никогда не грызут
железо.
     - А как вытерпел все это бедный заика Джек? - спросил Пэк с усмешкой.
     - Он  пропотел так,  что меланхолия вышла через кожу,  а  он  схватил
постудный кашель,  который я  излечил электуариями в согласии с искусством
врачевания.  Беседуй я с равными,  то не преминул бы указать,  что яд чумы
транс-  мутировался,  сиречь преображался и  испарялся,  сиречь выходил из
тела через сильное обложение и  хрипоту в  горле и груди,  а также тяжесть
головы.  (Заметьте,  с  помощью моих  книг,  какие планеты управляют оными
частями  человеческого  тела,  и  мрак  вашего  невежества,  добрые  люди,
просветится -  кха-кха!)  Но так или иначе,  чума,  как таковая,  пошла на
убыль и  исчезла (после мы потеряли всего троих,  причем двое уже были при
смерти) с  утра  того  самого дня,  когда Марс  просветил меня  на  Нижней
Мельнице. - И он разразился торжествующим, почти трубным кашлем.
     - Так  было  доказано...   -   просипел  он.  -  Так  я  доказал  мое
утверждение,  что  с  помощью Божественной Астрологии и  смиренных поисков
истинных причин явлений - в надлежащее время - сыны мудрости могут успешно
сразиться даже с чумой.
     - Хм! - хмыкнул Пэк. - А я вот убежден, что простая душа...
     - Моя? - перебил мистер Калпепер. - Простая?!
     - Очень  простая  душа  и  стоякое мужество,  подкрепленное здравой и
упрямой самоуверенностью,  сильнее всех звезд на  их  путях.  А  потому от
всего сердца признаю, что ты спас деревню от чумы, Ник.
     - Я упрямый?  Я самоуверенный?  Так я же утверждал,  что всеми своими
смиренными успехами с  Божьего соизволения обязан Божественной Астрологии.
Не мне за них хвала и слава!  А ты прямо-таки повторяешь то,  что милейший
слезливый осел Джек Маргет наговорил в  проповеди,  которую произнес перед
тем, как я вернулся к своим трудам в "Красном Льве" в Спателфилдсе.
     - А?  Значит,  заика  Джек  проповедовал?  Говорят,  на  кафедре  его
заикание исчезало?
     - Вместе с его рассудком.  Когда чуме был положен конец,  он произнес
прямо-таки  идолопоклонническую проповедь.  Текстом взял  "Он  спас  своей
мудростью этот  город".  Я  бы  мог  предложить ему  куда  более уместный.
Например, "Всему свое время"...
     - Но с. какой стати ты-то пошел в церковь слушать его? - перебил Пэк.
- Твоим  законно  назначенным  проповеднииком  был   ведь   Уэйл  Эттерсол,
скучнейший глупец!
     Мистер Калпепер смущенно поежился.
     - Люди невежественные,  -  пробормотал он,  - старухи и... кка-кха...
дети, Элисон и прочие силком затащили меня в приют язычников. Я подумывал,
не  донести ли,  что Джек не  оставил ложные обряды так называемой Церкви,
каковые,  как я  не  замедлю показать вам,  опираются просто на  старинные
россказни...
     - Ограничься своими травами и планетами,  -  со смехом перебил Пэк. -
Да,  Ник,  ты должен был донести,  чтобы Джека оштрафовали. И вновь я тебя
спрашиваю: почему ты пренебрег прямым своим долгом?
     - Потому что...  потому что я стоял на коленях,  и молился,  и плакал
вместе  с  ними  вместе  у  алтарной  ограды.  В  медицине это  называется
истерической страстью. Может быть, и так... может быть, и так...
     - Может...  не  может...  -  сказал  Пэк,  и  они  услышали,  как  он
заворочался на сене.  -  Ну и сено же у вас,  -  добавил он. - Точно живую
изгородь обкашивали.  Неужто вы  думаете,  что  для лошади нет корма лучше
листьев дуба, ясеня и терна?
     - Дзинь, дзинь, дзинь, - протренькал велосипедный звонок за поворотом
дороги. Патронажная сестра возвращалась с мельницы.
     - Там все хорошо? - крикнула Уна.
     - Отлично, - ответила сестра. - Крестины в следующее воскресенье.
     - Что?  Что?  -  Уна с  Дэном перегнулись через нижнюю створку двери.
Вероятно,  заперта она была плохо,  так как вдруг открылась,  и  они,  все
облепленные сеном и листьями, вывалились наружу.
     - Бежим!  Надо же узнать, какие им дадут имена! - скомандовала Уна, и
они помчались вверх по склону,  окликая сестру сквозь живую изгородь,  так
что она поехала помедленнее и ответила на их вопрос.
     Когда они вернулись,  оказалось,  что старичок Мидденборо выбрался из
стойла, и десять веселых минут они загоняли его назад при свете звезд.

     Праотцы наши

     Травы прекрасные были у праотцев наших,
     Травы прекрасные для исцеления недугов - 
     Ирис и Сенна, Очанка, Фиалка
     (Их имена мелодичны, как песня),
     Лютик, Календула, Ты-Позови-Меня -
     Примула, Девясил, Валериана,
     Рута, Адонис и Донник, Вербена
     И Базилик, Ясенец и Шиповник.
     Зелень любая, растущая в прахе, 
     Праотцам нашим была травою целебной.

     Чудные книги были у праотцев наших -
     Чудные книги о травах и звёздах -
     Солнце царило над Ноготками, 
     Марсу Вечерница и Базилик подобали.
     Точным было распределение - 
     Звезде посвящалось любое растение.
     Как не Венере - кому править Розой?
     Как не Юпитер - кто Дубу хозяин? 
     Были суждения ясны и здравы
     В книгах чудесных праотцев наших.

     И как же мало, если подумать,
     Как всё же мало праотцы знали.
     К смерти вело врачевание часто - 
     Большая часть их учений неверна - 
     "Звёзды исследуй в начале лечения
     (Вздор не поможет бороться с болезнью),
     Кровопускание и пластырь - по вкусу,
     Пластырь и кровопускание - побольше".
     Столь же чудовищно, сколь многократно
     Так ошибались праотцы наши.

     Если ж болезнь терзала отчизну,
     Не помогали планеты и травы,
     Брали они свои жизни рукою-ланцетом,
     И изумительно в этом сражении бились!
     Да, когда были кресты на дверях нарисованы мелом - 
     Когда в путь отправлялись ужасные дроги,
     Дивное мужество предки наши являли - 
     Сердцем прекрасны были праотцы наши. 
     Пусть не учёны, но благородно отважны,
     В битву вступали праотцы наши.

     И если верно, что сказано было Галеном,
     Что очень важным считал и мудрец Гиппократ - 
     "Те, кто сражён недоверием, сомнением и страхом,
     Трупа коснувшись, поддержку и помощь найдут",
     Тогда будьте добры к нам, звёзды вверху!
     И будьте добры к нам, травы внизу! 
     Мы сражены тем, что можем достичь; 
     Мы смущены нашим знанием, - о да!
     С вашего Неба, из вашего праха,
     Дайте нам сердце праотцев наших!