ДЕЛО N 131
Дело по обвинению Гамсахурдиа Звиада Константиновича и Костава Мераба Ивановича в совершении преступления, предусмотренного частью I, статьи 71 УК Грузинской ССР.
"Дело" было начато 7 апреля 1977 г. и окончено 7 марта 1978 г. Дело сотавило 56 томов, сотни свидетельских показаний, допросов, материалы обысков, отпечатки пальцев, фотографии в фас и профиль, протоколы опознания. Против нас заработала мощная машина. Допрашивали сослуживцев, соседей, и знакомых, бывшую жену, проводниц поездов, случайных встречных во Фрунзе и Донецке, Омске и Ленинграде.
Криминальные экспертизы, врачебные свидетельства, копии отпечатанных текстов экспертизы почерков, книги, журналы, статьи Сахарова, Солженицына, Амальрика. В томе N 50 есть конверт с надписью "шесть клочков бумаги с текстом", это - сожженные клочки бумаги, листы из записных книжек. В это 56-томное дело вошла вся наша жизнь, вся история диссидентского движения, статьи, обличающие нашу ""антисоветскую" деятельность, переписка, переводы на грузинский язык статей и книг зарубежных правозащитников.
Недавно я пересмотрел страницы этого дела, которое передано на вечное хранение в архивы КГБ. За суконно-казенным языком допросов о показаний - годы, люди, этапы, пути, пережитое. Сила и слабость, великодушие и малодушие, любовь и ненависть, все то, что составляло жизнь.
Арестовали меня у здания Литинститута, где я работал старшим научным сотрудником, 7-го апреля 1977 года. И начались допросы, заточение в изоляторе, пока длилось следствие, продлилось год и несколько месяцев. Сменялись следователи, менялись методы давления, психологического воздействия. Неизменной оставалась ненависть.
Познакомить со всеми материалами невозможно, читатель, интересующийся ими найдет их в "приложениях".
Я был доставлен в КГБ оперативной группой, которая состояла из лиц негрузинской, неизвестной мне национальности. Я с первого же дня объявил голодовку в знак протеста против моего незаконного ареста, поскольку считал арест за свободное получение и распостранение информации и выражение моих политических взглядов нарушением Декларации Прав Человека ООН, подписанным СССР Хельсинкского соглашения и всех международных обязательств Советского Союза.
Следователи же заявляли мне, что недостаточно привлекать меня по ст.71 ("антисоветская агитация и пропаганда") и необходимо также привлечь меня по ст.64 "за измену родине" т.к. я по их словам был "связан с ЦРУ" и систематически передавал на запад "клеветнические материалы".
Я был водворен в одиночную камеру и подвергался принудительному кормлению. Не имея возможности продолжать голодовку, официально я ее снял, но практически продолжал, питаясь только голодовочной смесью. Одновременно я, в знак протеста отказывался отвечать на любые вопросы следствия.
С первого же дня моего ареста на моей квартире по ул. Гальская 19 и на квартире моей жены (ул.Чиковани 28) начали обыск до 100 сотрудников КГБ, который длился около двух недель. Узнав о том, что они разграбили и опечатали архив моего отца и собираются его конфисковать, я возобновил голодовку 15-го мая, в день рождения моего отца, что заставило КГБ изменить свое решение о конфискации архива. Группа следователей, состоящая из нескольких десятков человек, среди которых большинство были представители других "союзных" республик, работала интенсивно, допрашивала свидетелей, проводя обыски в Тбилиси, и по всей Грузии, собирая материалы для дела. Одновременно со мной был арестован и обыскан Мераб Костава, который подобно мне отказался участвовать в следствии и не отвечал ни на какие вопросы следователей.
В.Рцхиладзе был вызван в КГБ в первый же день на допрос и был отпущен, поскольку заблаговременно он уже успел внести заявление в редакцию газеты "Комунисти" где отмежевался от нас и заклеймил позором всякую "антисоветчину" (его арестовали позднее, 27 января 1978 года, о причинах и целях его ареста речь будет идти ниже).
Увидев, что на меня не действуют никакие психологические методы давления, КГБ перешел на прямой шантаж, в частности начальник следственного отдела, подполковник Мирианашвили недвусмысленно начал угрожать мне, что если я не изменю свою жесткую позицию и не начну давать показания, жизнь моего 10 месячного Цотне, который тогда болел и находился в больнице, может оказаться в опасности. В связи с этим я написал ему заявление где сравнивал их методы с методами Берия и Рухадзе и напомнил, что в будущем их ждет участь этих палачей.
Видя, что я крайне ослаб вследствие перманентной голодовки (потерял вес около 25 кг.) и моя жизнь может оказаться в опасности, что вызвало бы бурную реакцию как в Грузии, так и за рубежом, они изменили тактику. Со мной в камере находился делец, по делу хищения госсобственности в особо крупных размерах, дело которого вел следователь МВД, я получил следующую информацию от этого последнего: власти всерьез подумывают о моем освобождении из за создавшейся вокруг меня ситуации, поскольку академик Сахаров поднял очень большой шум, однако я должен согласиться на отъезд за границу. Я ответил, что никуда не собираюсь уезжать и ни на какие уступки не пойду.
Вскоре после этого меня вызвал следователь и сообщил решение следствия направить меня на психиатрическую экспертизу в Москву, в институт им. Сербского. 16 августа 1977 я был переведен в Москву, в лефортовскую тюрьму КГБ, где провел несколько дней, а оттуда в институт им.Сербского. Помню, в приемной мою анкету заполнила врач-психиатр, которая без всякого обследования позвонила в отдел *** и сказала:"прошу подготовить место, к нам поступил спецовский больной". Отсюда явствовало что экспертиза была чистой формальностью и моя судьба была предрешена: я направлялся в ад спец. психиатрической больницы, и заключенные заранее приговаривались к этому не врачебной комиссией а учреждением, которое стояло выше всех в советском обществе и правило страной.
В институте им. Сербского была обычная психиатрическая тюрьма, режим которой был хуже, чем в обычных тюрьмах КГБ. Например, психиатры садисты могли выключить отопление зимой, согласно своему усмотрению, при этом не позволялось иметь теплую одежду. Лишали прогулок на месяцы, в отсеке со мной помещали буйно помешанных, благодаря которым я был лишен сна почти за все время пребывания в "институте". Врач Л.Табакова и неизвестный "психолог" устраивали мне допросы, задавая каверзные вопросы, однако я был хорошо подготовлен в психиатрии и предварительно изучил труд Буковского-Глузмана "Специальное пособие для диссидентов по психиатрии". Поэтому было нелегко доказать мою психическую "ненормальность". Однако все это меня не спасло бы от спецпсихбольницы, если бы не всемирная конференция психиатров, которая прошла в Гонолулу в августе 1977 года. на этой конференции было уделено большое внимание разоблачению карательной медицины в СССР, вследствие чего Советский Союз был исключен из всемирной психиатрической ассоциации. Кроме этого, благодаря стараниям грузинских эмигрантов в Париже, французские психиатры обратились к советским властям с требованием моего немедленного освобождения. Заявление в мою защиту сделал также академик А.Сахаров, к голосу которого весьма прислушивались в мире. Он также посетил "институт" с передачей для меня, однако ему заявили, что такой заключенный здесь не числится.
В "институте" Сербского КГБ сделал мне еще одно предложение уехать за границу, однако от меня не получили никакого ответа. Решение моего вопроса затягивалось, комиссия не назначалась. Наконец я был вынужден опять объявить голодовку, что ускорило назначение комиссии, которая 4-го декабря 1977 года признала меня вменяемым, психически здоровым, выписала из института и вернула в лефортовскую тюрьму, куда специально приехал мой следователь и я был опять конвоирован в Тбилисскую тюрьму КГБ.
27-го января 1978 года был арестован В.Рцхиладзе, публиковавший свои статьи в наших подпольных журналах. Как было сказано выше он был отпущен на волю после нашего ареста и поскольку общественность сильно подозревала его в сотрудничестве с КГБ, его арестовали, чтобы лучше замаскировать. Он дал обширные показания обо всех лицах, которых скрывали от следствия я и Мераб Костава, по его показаниям КГБ провел несколько обысков и изъял весь наш перепрятанный архив.
Следствие продолжалось. Мне инкриминировалось издание и распостранение "антисоветских" журналов, в особенности листовки НТС, "Архипелага ГУЛаг" Солженицына, вообще "самиздатской" и "тамиздатской" литературы. Я по прежнему отказывался давать показания по существу, следствие не могло добиться от меня получения информации о лицах, которые тайно размножали всю основную массу подпольной литературы. Их личности не смогли установить оперативными методами. Поэтому в обвинительном заключении по моему делу можно встретить следующую формулировку: "Гамсахурдиа в декабре 1976 - январе 1977 года в Тбилиси размножил способом малой офсетной печати журналы "Окрос сацмиси" N4 и "Сакартвелос моамбе" N1,2 по 50 экземпляров каждый через неустановленных следствием лиц" (стр.15). Это пусть хорошо запомнит каждый злопыхатель (например, редактор газеты °Экспресс-Хроника" А.Подрабинек), который утверждает, якобы я давал следствию обширные показания. Так что следствие не смогло установить мои основные базы размножения литературы а также лиц, которые были моими основными помощниками в этом деле.
Основной проблемой для следствия было также установление тез лиц в Москве, которым я передавал материалы для самиздата и для передачи за границу, а также получал от них подпольную литературу. большинство этих людей тогда было арестовано, однако они на меня не показывали, также как и я на них не показывал. Однако передо мной была проблема: затягивание следствия могло привести к расшифровке фактов через других лиц, и участь вышеупомянутых лиц: С.Ковалева, Ю.Орлова, Т.Великановой, А.Гинзбурга и других могла отягчиться добавлением "грузинского дела". Я заметил, что КГБ Грузии также не хотел отягчать себя ввязыванием в "московское дело" и начал искать выхода из тупикового положения в этом вопросе. Следователь решил создать версию о том, будто вся литература, которую я получал из Москвы, передавалась мне лицами, которые уже были за границей (Н.Горбановская и А.Амальрик) и были уже недосягаемы для следствия. Поэтому в моем деле их "оформили" как основные источники литературы и все эпизоды приписали им. Этим освободились от назойливых требований московского начальства. Я также не протестовал и подтвердил эту версию, чтобы не отягчать участь моих московских друзей, которые были под следствием. Выход был найден, однако оставалась главная проблема: осудить меня и направить в тюрьму было очень нежелательным для режима, из-за огромной популярности моего отца и моей растущей популярности как в Грузии так и за границей. поэтому передо мной поставили диллему: либо формальное раскаяние хотя бы в некоторых моих действиях, либо статья "за измену родине", высылка за границу и лишение гражданства. Я был вынужден призадуматься, т.к. это означало обезглавление национального движения Грузии, которое только начинало формироваться и состояло главным образом из неопытных молодых людей, которые не были в силах издавать подпольную литературу, не могли организовать передачу информации за границу, что было тогда необходимо для спасения грузинской культуры, языка, церкви, для защиты жертв репрессий советского тоталитаризма.
Одновременно КГБ намекал, что в случае моего формального "раскаяния" власти также пойдут на существенные уступки и будут выполнять мои конкретные требования, которые ставились в журналах и документах хельсинкской группы.
Во время очной ставки с М.Костава я сумел объяснить ему причины моего формального раскаяния и нашел с его стороны понимание. Так что моя частично компромиссная позиция и его заранее бескомпромиссная позиция были заранее согласованы, о чем он сам пишет в своем заявлении, опубликованном в московском журнале "Гласность" (1987, N5) (см. в "приложениях").
Мое "раскаяние" было записано на видеомагнитофон типа "сони", как документ следствия, как эпизод допроса, где я имел право вводить в заблуждение следствие, я обращался к единственному человеку - моему следователю. Однако после моего суда эта запись в сокращенном и смонтированном виде была передана по программе "Время" как мое выступление по телевидению. Это было сделано без моего ведома. Этот монтаж дал начало всяческим кривотолкам относительно моего временного тактического отступления, которые продолжаются по сей день.
Суд над нами проходил в здании Верховного суда 18-го и 19-го мая 1978 года. Рассматривала дело коллегия городского суда в следующем составе: председатель А.Кобахидзе, заседатели Л.Григолия и Э.Нариманидзе, прокурор Т.Угулава и адвокатов М.Алхазишвили и О.Николаишвили. На суде я в начале заявил, что не отказываюсь от своих главных требований в сфере национальной культуры, требую уважать статус грузинского языка как государственного, требую возобновить преподавание истории Грузии в грузинских школах и вузах, требую очищения грузинской церкви от засланных туда агентов и преступников. Однако сожалею и раскаиваюсь в распостранении некоторых антисоветских материалов и упомянул о прокламации НТС, призывающей к свержению советской власти и статье о генерале вермахта М.Маглакелидзе. М.Костава виновным себя не признал и не раскаялся, как мы договорились заранее в тюрьме.
На суде был приведен в качестве свидетеля В.Рцхиладзе, дело которого было выделено отдельно. Он зачитал пространное показание-донос про меня, рассказывая как я "втянул" его в "антисоветскую" деятельность и заставлял его чуть ли насильно распостранять "антисоветскую" литературу.
Суд вынес каждому из нас приговор 3 года лагерей строгого режима и 2 года ссылки.
После суда я и Мераб Костава еще некоторое время находились в Тбилисской тюрьме КГБ, которая была построена в бериевские времена и летом представляла из себя горячий карцер (ныне тюрьмы не существует, на была сожжена во время путча и войны в Тбилиси в декабре 1991 года).
Тем временем корреспонденты газеты "Нью Йорк Таймс" Гарольд Пайпер и Крег Уйтни опубликовали в своей газете статью, где обвинили советское телевидение в фальсификации и монтаже в связи с моим "выступлением". Телевидение подало иск в московский городской суд, куда я был приглашен в качестве свидетеля. Я согласился, т.к. надеялся, что во время судебного разбирательства, где обязятельно присутствовали иностранные корреспонденты, у меня будет возможность сказать правду об этом "выступлении" и разъяснить общественности, в чем я "раскаялся" и в чем нет. Однако Пайпер и Уйтни на процесс не явились, а мой допрос длился всего несколько минут, меня прервал судья Алмазов и удалил из зала, а журналисты сидели отдаленно от трибуны и не смогли толком разобраться, что происходит (мое заявление об этом суде см. в "приложениях").
В конце июля 1978 года я и Мераб Костава, которые находились в одной камере, как осужденные, простились друг с другом. Мераб был направлен в пермский лагерь для политзаключенных, а меня, как °раскаявшегося", направили в ссылку прикаспийскую ногайскую пустыню, в сало Кочубей, т.к. мой срок сократил Президиум Верховного Совета ГССР. Мераб оправдывал мое тактическое отступление, видя, что так было необходимо для нашего общего дела. Тем же летом я и Мераб были представлены американским конгрессом на нобелевскую премию, вместе с другими членами хельсинкских групп Советского Союза. Однако премию за этот год присудили Садату и Бегину, за Кэмпдевидское соглашение.
В.Рцхиладзе судили в августе того же года, на суде он перечеркнул всю свою деятельность и заявил, что все его прошлое - позор. Статья с таким заголовком появилась в газете "Комунисти". Рцхиладзе, арестованного на 10 месяцев позже меня, сослали на семь месяцев в Алма-Ату и освободили. (После освобождения он не скрывал своих связей с КГБ, а после путча и переворота стал членом "Госсовета" Шеварднадзе).
ზვიად გამსახურდიას „მონანიების“ შესახებ >>>
| ქართული ეროვნული მოძრაობის, ეროვნულ-განმათავისუფლებელი მოძრაობისა და ეროვნული ხელისუფლების მომხრისა და მხარდამჭერის კატეხიზმო |
